Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (сборник)

«…Сейчас сомнения приходят редко, и, главное, я научился их переживать. Важно уметь переживать. Я, кстати, думаю, что именно переживание смерти отца мало-помалу вогнало мою мать в инсульт. Тот эпизод со мной, когда она мне вызывала „неотложку“, был для нее просто последней каплей. Мать слишком уж перепугалась за меня, поскольку слишком долго представляла смерть отца во всех возможных видах. Так я теперь думаю».

В конце письма Стремухин заверял меня, что больше никогда ничем меня не потревожит. Тем более что улетает в Осло, и надолго:

«…быть может, для начала, на полгода, а то и на год, там посмотрим. Посмотрим, то есть, дорогой NN, какие они, эти фьорды».

И вот еще цитата из того письма; я привожу ее, чтобы проститься со Стремухиным и больше не ловить за фалды его тень:

«…бывает и такое оголение нервов, такой бывает звон их напряжения, что я вдруг начинаю ими ощущать касание отца. Я знаю: это он. Пусть я не слышу, но я чувствую его дыхание: словно тень теплого крыла легко проходит по лицу. Я замираю в ожидании, что я вот-вот узнаю от него: что я, зачем я, для чего он так оберегал меня всю жизнь. Но звон слабеет; мои нервы, как моллюски, пугливо прячутся во мне, как в грубой раковине; я говорю себе: а вдруг я все придумал? Вдруг мне пригрезилось? Вдруг это только нервы, просто нервы?.. Тяжелые, опасные минуты. Но и они проходят. Я панике не поддаюсь».

Электропоезд на Голутвин отправляется с Казанского вокзала. Вагоны с тихим грохотом выкатываются из-под вокзальной крыши. В третьем вагоне у окна сидит девушка в изжеванном и еще влажном платье. Рыжие волосы ее спутаны. На остром и худом ее плече, между бретелькой платья и изгибом шеи, вздулся синяк. Пассажиры электрички, проспавшие в своих квартирах ночную бурю или уже забывшие о ней, разглядывают девушку с насмешливым, недобрым любопытством. Она не замечает пассажиров. Сквозь пыльные разводы на стекле она глядит на уползающую в тень вокзальную платформу. Электропоезд набирает ход. Дома Москвы, железные ангары складов, щебень и дерн дорожных насыпей, шеренги ржавых гаражей, качаясь, путаясь в сплетеньях проводов, в переплетающихся струях рельс, в мелькании бетонных шпал, растягиваясь и слипаясь, текут и тянутся в потоках утреннего света мимо уставших глаз. Девушка закрывает глаза, и тотчас вспыхивает в них рябь водохранилища, шипит, вскипая, белый с желтым бурун за невысокою кормой «ракеты», издалека поблескивает сталью и стремительно растет игла Речного вокзала, тень шевелящейся листвы колышется и пляшет на лице рыжего, пока идут они вдвоем по парку к Ленинградскому шоссе.

И в парке, и в подземном переходе, и в метро, и перед турникетами Казанского вокзала, когда уже прощались, лицо у рыжего было заботливым и вдохновенным. Он всю дорогу от Речного до Казанского не умолкал и вслух придумывал, откуда у нее, заночевавшей, как известно, у Оксанки, такой ужасный вид, такой ужасный радужный синяк, и все пытался втолковать, в каких словах, с какими вздохами и интонациями она должна пересказать это отцу. Когда она уже шагнула на платформу и обернулась на прощание, на звук защелкнувшегося турникета, лицо у рыжего вдруг оказалось жалким и неловким, под стать его неловким выдумкам.

…Скрипучий голос объявляет Выхино. В Выхине сходит полвагона, всегда и входит полвагона. Девушка открывает глаза, глядит сквозь пыльное стекло в толпу, на россыпь лиц, уныло одержимых тем, чтоб поскорей попасть вовнутрь. Двери вагона лязгают, и лица за окном, словно прибойною волной, несет к дверям, но тут же встречная волна, пусть ненадолго, вынуждает их отхлынуть, и девушка невольно ищет среди прихлынувшей, потом отхлынувшей и вновь прихлынувшей толпы рыжую челку. Но рыжего никак не может быть на выхинской платформе. С тяжелой грустью девушка опускает глаза и долго смотрит в пол, замусоренный подсолнечной лузгой и крошевом чипсов. Потом она пытается представить, как ее рыжему хотелось бы сейчас каким-то чудом оказаться в Выхине, в вагоне, рядом с ней, и ее грусть легко проходит. Девушка вновь глядит в окно.

Остались позади микрорайоны Люберец. В Малаховке вагон почти опустел. Чем дальше от Москвы, тем ниже, реже крыши; тем выше, гуще кроны сосен в небе. Ильинская все ближе. Все ближе разговор с отцом. И девушка придирчиво перебирает в уме все, чем рыжий снарядил ее на этот разговор.

…Как это рыжий предлагает, Оксанка позвала на дискотеку. И не хватило духу отказать. Там, в толчее, кто-то толкнул. Упала и ударилась плечом о край стола. Так больно, что пришлось уйти. А тут — такой ужасный ливень, что платье не обсохло до сих пор. Или еще. Когда пришла к Оксанке в гости на Плющиху, какой-то сумасшедший бомж в подъезде так толкнул, что отлетела и ударилась о край железной двери. Сначала думала, пройдет, но нет, не проходило. Оксанка среди ночи повела в травмпункт. А тут такая буря, тут поднялся такой ужасный дождь, что обе вымокли до нитки, и платье не обсохло до сих пор. Еще. Так ночью не спалось, так было душно в ожидании дождя, что Оксанка предложила слегка пройтись и продышаться. Гуляли, говорили о своем, но было душно. А тут такой поднялся шквал, что сорвало рекламный щит; он полетел, ударил по плечу. Не насмерть, слава богу. Пришлось бежать; ну а покуда добежали, так вымокли, что платье не обсохло…