Андрей Дмитриев - Крестьянин и тинейджер (сборник)

Всего верней было вернуться к Карпу и выпить пару пива; там и поспать еще часок. Стремухин даже встал, но, устыдившись, снова сел. Бог с ними, с коронарными сосудами, переживут, да если б и не пережили, если бы прямо тут, на пристани, и лопнули — никто б потом слезы не проронил. И некому ее ронять.

Стремухин поднял голову и огляделся. Вода была, как ртуть; над ней дымами волновались последние струи тумана.

Стремухин был исполнен гордой жалости к себе. Казалось бы, забытая давно, как только детство от него отстало по дороге и скрылось словно бы за паутиной, — она заставила Стремухина вздохнуть. Чуть он вздохнул, на паутину поглядев, и всколыхнулась паутина, и он за ней увидел мать, ее живые и еще не старые глаза. Мать, как и он, глядела в воду, и взгляд ее был тоже полон гордости и жалости к себе… Стремухин чувствовал, что не сумеет успокоиться, пока не вспомнит ту, похожую на воду Бухты, другую воду.

Похожим был туман над утренней рекой, похожей была пристань, но другой берег был другим — не лугом с замками, но нависавшей над своею тенью сплошной стеною ив. И перед той стеною ив была, как в зеркале, видна другая пристань. Там был паром, похожий сам на пристань и потому от пристани не отличимый. Парома долго ждали. Ждал он, ждала и мать, ждали другие люди, столпившееся на причале и по сторонам его. Они сидели и лежали на серых досках пристани, на чемоданах и на береговой траве. И люди на другом причале, издалека казавшиеся мелкими, те тоже долго ждали, когда паром перевезет их через Неман.

Стремухин даже ужаснулся легкости, с которой вспомнил он название реки. Мать говорила как-то, что брала его, трехлетнего, в Литву, в какой-то санаторий. И, значит, надо же, ему всего три года. Они сидят на досках пристани, на доски постелив, кажется, плащ, болонью матери. Ждать скучно, хочется побегать, но мать не разрешает: «Придет паром — как я тебя найду?». Всем скучно. Из толпы выходит незнакомый дядя и садится рядом на болонью. О чем он с матерью негромко говорит, уже не вспомнить, вряд ли было слышно, да и неважно: тот дядя вел себя обыкновенно и ничем не развлекал. Они поговорили, замолчали. Тут дядя тот встает, потягивается, вскинув руки вверх и в стороны, так, что трещит его рубашка. Потом, ни слова не сказав, снимает с носа очки (он точно был в очках), кладет, нагнувшись, их на доски. Снимает не спеша рубашку. Снимает брюки, остается в одних трусах, больших и черных. Подмигивает подслеповато. И прыгает вниз головой с причала. Выныривает скоро и плывет к другому берегу могучими саженками. Мать говорит: «Да не вертись ты, Миша, лучше посмотри, как дядя плавает». И смотрит дяде вслед, не отрывая от воды этого гордого и жалкого взгляда.

Стремухин мысленно вгляделся в фотографии, тому назад полгода найденные в тумбе из-под «Зингера». За месяцы, что он не видел их, они почти размылись в его памяти, но не исчезли вовсе. Стремухин встал и принялся взволнованно ходить по краю пристани.

— Но как же так? — спросил он вслух. — Но как же так? Ты был с нами в Литве? — и замолчал, внезапно осознав, что, может быть, впервые в жизни обратился к тому человеку.

…Тот человек, его отец, ни слова не сказав ему, лишь подмигнув, ныряет в Неман с головой, потом плывет к другому берегу реки. Его несильно сносит в сторону течением. Вот, переплыв, он растворяется в тени береговых ив, и невозможно разглядеть в тени, как он выходит из воды на мелководье.

…Возникший вдалеке, вначале тонкий, будто комариный писк, но быстро разраставшийся шум теплохода вернул Стремухина на берег Бухты, навеки помешав ему узнать, пришел ли тот паром, и каково было на нем перебираться через Неман, и что потом было с очками, с брюками и с потной клетчатой рубашкой-бобочкой, оставленными отцом на досках пристани. «Ракета» скоро показалась из-за мыса и, сбавив ход, легла на воду брюхом.

Стремухин плыл, устроившись в глухом салоне, ближе к выходу. Он не глядел в квадратное стекло иллюминатора. Пассажиров в салоне было немного. Чуть впереди и наискось, через проход, на краешке скамьи сидела Майя. Иногда она оборачивалась к Стремухину, и они вежливо улыбались друг другу. Майя тут же отворачивалась и поверх незнакомых голов глядела на Ивана Кузьмича, сидевшего на передней скамейке. Иван Кузьмич хмуро похрапывал, привалившись головой к иллюминатору. Его затылок был обсыпан желтой хвоей, пиджак измят, и Майю это забавляло. Когда они еще всходили с пристани на палубу, Иван Кузьмич скользнул глазами по ее лицу и сделал вид, что не узнал. И Майя предпочла не узнавать его.