Владимир Губайловский - Учитель цинизма. Точка покоя

— Ну как там было? Что там было? Расскажи.

Мне рассказывать-то нечего. Не видел ничего. Разве что вымок до нитки. Но нельзя же в самом деле так и сказать:

— Люся, да не знаю я ничего. Ну пришли. Потусили недолго и домой.

Люся все понимает: были там ужасы какие-то нечеловеческие, Фредди Крюгер отдыхает. Я просто не хочу ее пугать и расстраивать. Усаживаюсь есть щи перед телевизором. Да, действительно. Неслабые мужики наложили в штаны и отправились в Форос. Накрылся ГКЧП. Ельцин — король-олень. Победитель. Но ехать все-таки надо. Мало ли… Да там все и узнаю подробно.

Звоню Светке:

— Ну вы как? Пойдете сегодня?

Светка спокойная как слон.

— А зачем? Все же кончилось. У нас дела тут всякие. На дачу надо ехать.

— Я, наверное, пойду, посмотрю, как там что.

— Смотайся, если делать нечего. Нам правда некогда. Не напивайся там с радости.

— А как же иначе? Это событие надо отметить.

— Ты отмечай, только аккуратно.

Одеваюсь, целую Люську и отправляюсь на праздник…

22 августа, около 18 часов. Мне снится Оля. Она какая-то странная. Смотрит на меня укоризненно и ничего не говорит. Я все и так понимаю — без слов. Ну, напился. Ну, случается. Но ведь полтора месяца воздержания. Это серьезный результат. Я протягиваю ей деньги. Она отворачивается. У меня силой колотится сердце.

Я лежу в постели. Солнце ушло за высотки. Вставать не хочется. Тем более включать телевизор. Там теперь без меня разберутся. И вдруг я начинаю плакать. Безо всякого повода глаза увлажняются и слезы текут по щекам. Наверное, напряжение этих дней внезапно отпустило. Оказывается, я был очень возбужден. А теперь вот — слезы. Ребят погибших страшно жалко. Оказалось, их трое только. Да хоть бы и один! Как же так! Все теперь будет хорошо, Иришка в Германию улетит, я к Оле в деревню поеду, люди — все те люди, которые ничего не заметили, будут жить в свободном мире и радоваться жизни. А ребята погибли. Их нет. Они не увидят всего этого нового мира. А мир этот будет прекрасен! В нем никто не посмеет унизить другого, и не чувство «глубокого удовлетворения», а чувство собственного достоинства станет шестым чувством человека. И моя страна станет свободной и процветающей. И все таланты — а ведь здесь столько талантливых людей — развернутся в полную силу. И никто не будет висеть у тебя на руках и затыкать тебе рот. Мы доказали, что способны отстоять свою свободу. Мы доказали это всему миру, и весь мир теперь смотрит на нас в восхищении. И мы еще сможем его удивить великими открытиями и прекрасными книгами. Может быть, будет все и не слишком гладко, но главное — мы свободны. А вот ребята этого не увидят.

Я сижу один на постели, и слезы текут как у глупого. Да я и есть сегодня глупой. Ведь, наверно, ради таких минут и стоит жить. Наверно, я счастлив, но почему же такая пронзительная боль режет мне сердце?

Телефон. Олина сестра.

— Наталья звонила из деревни. Оля заболела. Видимо, что-то очень серьезное.

— Что случилось?

— Наталья как-то сбивчиво все объясняет. Но я же слышу, — она меня успокоить хочет, а у самой голос дрожит. — В общем, Оле сделали срочную операцию. Ничего хорошего от срочных операций, как сам понимаешь, ждать не приходится.

— Да, конечно. Я сейчас. Я выезжаю. Нет, сегодня уже не поспею. Завтра с утра.

— Ну давай, что-нибудь выяснишь — сразу позвони. А то что-то очень беспокойно.

— Обязательно позвоню.

Так вот почему у меня сердце болело. И сны всякие мучили.

В Санское меня и тещу Надежду Константиновну мой отец отвез на своем заслуженном «москвиче» 1979 года. Пока мы ехали, всю дорогу работало радио. Я слушал, как на площади Свободы происходит миллионный митинг советского народа по поводу победы над ГКЧП, и понимал, что вот это меня уже не касается. Пусть празднуют. А мне не до того. Потому что занят очень — жена помирает. И потому что противен мне этот пир победителей. Когда мы со Светкой и Толиком стояли у Белого дома в ночь с 20-го на 21-е, там толпы не было, там люди были. Каждый был отдельно и готов был умереть самостоятельно.

Я стараюсь не думать об Оле. Там узнаю, что случилось… А случилось вот что.

21 августа был обычный день и обычный вечер. Дети играли в саду. Оля с двоюродной сестрой Натальей, которая приехала погостить с дочерью Надюхой, занимались хозяйством.

Уже несколько дней Оле нездоровилось. Она думала: «Грипп, наверное». Но болеть некогда. Надо идти за водой.

Вода — в колонке под горкой. Это не очень далеко, но плохо, что под горкой. Берешь здоровенный 50-литровый бидон, привязанный к тележке, и идешь. Под горку-то идешь посвистываешь. А вот обратно, набрав целый бидон воды, упираешься в гору. По песочку. А тележка не едет. И ты ее тянешь, как жилы из собственного организма. Даже мне это нелегко. А как приходилось Оле с Натальей, я представляю. А воды надо много. Дети маленькие. Стирки много. Да и помыть их надо. А тут еще весной приехали обе бабушки, на радостях раскопали огородик и посадили лучок там, укропчик, морковку — это значит, чтобы детишкам все свеженькое с грядочки. Но бабушки-то посадили и уехали. Весной почва сырая, и можно особо не поливать. А когда пришло сухое и жаркое лето, оказалось, что грядочки с морковкой, это, конечно, хорошо, да только в песок сколько воды ни лей — он сухой как был, так и будет. И жухнет морковка-то. И Оля с Натальей боролись, как могли — за день ходили по воду раз по пять. Им бы надо было перекопать все эти грядки с проклятой морковкой, чтобы не отсвечивала. Но ведь бабушки сажали. Заботились. Надо поливать. Становилось все тяжелей и тяжелей, а дождей нет и нет.