Макс фон дер Грюн - Лавина

Хотя кое-что уже было известно и ходили всякие слухи, многие все же в некоторой растерянности держали в руках письмо, подписанное гранд-дамой и доктором Паульсом. Немало было и таких, кто подозревали, что их хотят надуть, но не могли понять, в чем состоит надувательство. Люди просто не хотели поверить, что кто-то раздаривает половину своего состояния. До 18 февраля завод напоминал дискуссионный клуб; Шнайдер даже опасался за бесперебойность производственного процесса. Ему приходилось изо дня в день успокаивать людей, собирать представителей производственного совета и разъяснять им смысл договора. Многие спекулировали на том, что производственный совет может оказаться излишним, если весь коллектив станет пайщиком, а сам председатель совета — директором. Большинству это казалось почти немыслимым. Рабочие были воспитаны в традициях, что слабые должны оказывать сопротивление сильным и что профсоюз необходим хотя бы для того, чтобы сохранить крошки от большого пирога. Теперь же получалось, что в будущем они уже не будут слабыми, а все будут одинаково сильными или одинаково слабыми. А может, в этом как раз и подвох, стремление натравить их друг на друга?

Главный инженер Адам консультировался даже у своего адвоката. После работы служащие созвали собрание, на которое пригласили Гебхардта. Но тот не был готов сказать ничего нового. Всем своим видом являя покорность судьбе, он выразился так:

— В сущности, ничего не изменится, только бухгалтер будет приравнен к дворнику и ученику, вахтер — к шоферу, главный инженер — к чернорабочему. Вы получите свое жалованье и премии к рождеству, как и в прежние времена, а в конце года еще и прибыль, за вычетом резервного фонда. А в остальном все пойдет так, как оно и было, с той разницей, что господин Шнайдер будет сидеть на месте господина Бёмера и определять стратегию заводской политики.

Он засмеялся над своим сравнением и самодовольно добавил:

— Впредь судьбу завода будет решать работающий по найму, а не компетентный предприниматель.

Один из участников собрания доверительно сообщил обо всем Шнайдеру, и тот клокотал от ярости, рассказывая об этом мне.

До самого дня общего собрания он не уставал обходить производственные цеха, разъяснял, заклинал, льстил, но в то же время с неукротимой энергией вел дела и даже вмешивался, к неудовольствию Гебхардта, в коммерческие операции. Он проявлял такое старание, что даже Адам, который принадлежал к числу скептиков, не мог скрыть своего к нему уважения. Оба они за эти дни сблизились: Шнайдер знал, что такого изобретательного человека, как Адам, трудно кем-то заменить, а Адам понял, что модель Бёмера принесет преимущества каждому и что никто не сможет руководить заводом лучше, чем Шнайдер.

За несколько дней до 18 февраля Шнайдер дома так напился, что утром голова у него гудела и ему пришлось четверть часа простоять под душем. На людях Шнайдер казался высокомерным и самоуверенным, как никогда, а наедине терзался сомнениями.

— Дни до решения будут стоить мне нескольких лет жизни, господин Вольф, — признался он мне по телефону, — я хорошо знаю, как непредсказуемо может быть мнение коллектива. Я даже не уверен в членах производственного совета. Только не притворяйтесь оптимистом, я, во всяком случае, лишь прикидываюсь им. Все может обернуться иначе. Но я полагаюсь на разум гранд-дамы и восхищаюсь этой женщиной. Если все пойдет вкривь и вкось, она сумеет найти верный путь.

Матильда сидела передо мной в белом, почти прозрачном домашнем платье, отороченном кружевами, закрывавшем ее ноги по щиколотку. Я избегал смотреть на нее и впился взглядом в большую фотографию с траурным крепом.

— Ну вот уже и официально известно, — сказала она и швырнула на пол прочитанную газету. — Сегодня известно в городе, завтра по всей стране. Я боюсь за отца. У него есть что-то общее с Хайнрихом: они гонятся за мечтой, ах, за прекрасной мечтой.

Она подтянула колени к груди и завернулась в свое платье. Сжавшись в комок и забившись в угол кресла, она являла собой унылое зрелище. Мне хотелось стать богатым и помолодеть на тридцать лет, чтобы иметь возможность дать ей то, что она давно уже принимала как само собой разумеющееся.

Вдруг она встала, подошла босиком к портрету Хайнриха Бёмера, сорвала траурный креп и швырнула в корзину для бумаг, которая стояла под откидной крышкой секретера.

— Хватит! Нельзя перегибать палку. Хайнрих однажды сказал мне: «Киска, если со мной что-то случится, не печалься. Жизнь продолжается».