Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной

Но серег у нее в ушах не было.

Однако выражение ее лица совсем не производило впечатления элегантности. Даже под толстым слоем пудры было видно, что оно искажено гневом и страхом. Она не хотела со мной встречаться, но была вынуждена это сделать.

— Вы хотели меня видеть, сударыня?

Я сочла за лучшее обратиться к ней, хотя глаза мои были устремлены на Левенгука.

— Да.

Катарина не предложила мне сесть, как обязательно предложила бы гостье. Ничего, дескать, постоишь.

Наступила неловкая пауза. Она сидела и молчала, а я стояла и ждала. Было очевидно, что она просто не могла заставить себя заговорить. Ван Левенгук переминался с ноги на ногу.

Я не пыталась ей помочь. Да и как я могла ей помочь? Я смотрела, как она перебирала какие-то бумаги на столе, потом провела рукой по крышке своей шкатулки, взяла пуховку и тут же положила ее назад. Потом вытерла руки о белую скатерть.

— Ты, конечно, знаешь, что мой муж умер два месяца назад, — наконец заговорила она.

— Да, я слышала об этом, сударыня. Примите мои соболезнования. Упокой, Господи, его душу.

Катарина словно бы не слышала мой растерянный лепет. Ее мысли были заняты другим. Она подняла пуховку и пробежала по ней пальцами.

— Это все получилось из-за войны с Францией. Никто не хотел покупать картин, даже Ван Рейвен. Моя мать с трудом выбивала плату из своих жильцов. Мужу к тому же пришлось взять на себя выплату закладных за харчевню своей матери. Так что не приходится удивляться, что для нас наступили трудные времена.

Вот уж чего я не ожидала от Катарины, так это объяснения, почему они залезли в долги. Пятнадцать гульденов — не такие уж большие деньги, хотела сказать я. Питер махнул на них рукой. Забудьте о них. Но я не смела ее перебивать.

— А дети! Ты знаешь, сколько одиннадцать детей съедают одного хлеба?

Она мельком подняла на меня глаза, потом опять уставилась на пуховку.

За весь хлеб, съеденный за три года, вы расплатились с дружественно настроенным булочником одной картиной, ответила я ей про себя. Одной хорошей картиной.

Я услышала, как в прихожей звякнула плитка под каблуком и зашуршало платье. Шорох тут же прекратился. Корнелия, подумала я. Верна себе — опять шпионит. У нее своя роль в этой драме.

Я ждала, сдерживая распирающие меня вопросы.

Тут заговорил Ван Левенгук.

— Грета, твой хозяин оставил завещание, — начал он своим глубоким басом. — Необходимо сделать опись имущества, чтобы определить, насколько семья способна расплатиться с долгами. Но прежде Катарина хочет разделаться с некоторыми обязательствами личного порядка.

Он посмотрел на Катарину. Та продолжала вертеть в руках пуховку.

Они по-прежнему плохо относятся друг к другу, подумала я. И даже не оказались бы в одной комнате, если бы их не вынудила к тому необходимость.

Ван Левенгук взял со стола какую-то бумагу.

— Это письмо, которое он написал мне за десять дней до смерти, — сказал он. Потом обратился к Катарине: — Сделать это следует вам, — повелительно сказал он, — потому что они принадлежат вам, а не ему и не мне. Как душеприказчик, я даже не обязан при этом присутствовать, но он был моим другом, и я хотел бы видеть, что вы исполнили его волю.

Катарина выхватила бумагу из его рук.

— Мой муж был в здравом уме, — сказала она мне. — Он отвечал за свои поступки вплоть до последних двух дней. Мысли о долгах вызвали у него умственное расстройство.

Я не могла себе представить, чтобы хозяин мог прийти в умственное расстройство.

Катарина посмотрел на письмо мужа, потом на Ван Левенгука и затем открыла шкатулку.

— Он велел отдать их тебе.

Она вынула жемчужные серьги, минуту помедлила, потом положила их на стол.

У меня подкосились ноги. Я закрыла глаза и ухватилась за спинку стула, чтобы не упасть.

— Я их с тех пор не надевала, — с горечью сказала Катарина. — Не могла к ним притронуться.

Я открыла глаза:

— Я не могу взять ваши серьги, сударыня.

— Почему это? Брала же ты их раньше. И вообще, не тебе решать. Решение принял он — за тебя и за меня. Теперь они твои. Забирай их.

Поколебавшись, я протянула руку и взяла серьги. Они были прохладные и гладкие — такие, как я их помнила. И в их бело-серых шариках отражался целый мир.

— Хорошо, беру.

— А теперь иди, — сказала Катарина голосом, в котором звучали подавленные слезы. — Я выполнила его повеление. Больше говорить не о чем.

Она встала, смяла письмо и бросила его в огонь. Стоя ко мне спиной, она смотрела, как оно вспыхнуло и сгорело.