Трейси Шевалье - Девушка с жемчужиной

Я воззрилась на него. Вот уж никогда не слышала, чтобы кто-нибудь отказался от протестантской веры и принял другую. Я даже не знала, что такое возможно. А он, оказывается, это сделал.

Он как будто ждал, что я скажу.

— Хотя я никогда не была в католической церкви, — медленно проговорила я, — мне кажется, что, если бы я там увидела картину, она была бы похожа на вашу. Хотя на ней не изображены сцены из Библии, или Божья матерь с младенцем, или распятие.

При воспоминании о картине, которая висела в ногах моей постели в подвальной комнатке, у меня по коже пробежали мурашки.

Он опять взял бутылку и осторожно накапал из нее в раковину. Потом начал осторожно перемешивать краску и масло ножом, пока масса не стала похожа на сливочное масло, которое оставили в теплой кухне. Я завороженно следила за движением серебряного ножа в мягкой белой краске.

— Католики и протестанты по-разному относятся к картинам, — объяснял он, продолжая размешивать краску, — но эта разница не так велика, как ты думаешь. Для католиков картины могут иметь религиозное значение, но не забывай, что протестанты видят Бога во всем и везде. Рисуя каждодневные предметы — столы и стулья, миски и кувшины, солдат и девушек, — разве они тоже не прославляют Творца?

Как жаль, что матушка не слышала этих слов. Тогда бы она поняла.

Катарине не нравилось оставлять свою шкатулку с драгоценностями в мастерской, где до нее мог добраться всякий. Она не доверяла мне — отчасти потому, что я ей не нравилась, но главным образом потому, что наслушалась рассказов, как служанки воруют серебряные ложки. Воровство и совращение хозяина — это были главные грехи, в которых подозревались служанки.

Однако, как мне пришлось убедиться на собственном опыте, совратителем чаще был мужчина, а не девушка — так по крайней мере обстояло дело с Ван Рейвеном.

Хотя Катарина не имела обыкновения советоваться с мужем по домашним делам, на этот раз она обратилась к нему за помощью. Сама я их разговора не слышала, но мне о нем рассказала Мартхе. В то время у нас с Мартхе были хорошие отношения. Она вдруг повзрослела, потеряла интерес к детским играм и предпочитала быть рядом, когда я занималась своими делами. Я научила ее сбрызгивать белье, чтобы оно лучше отбеливалось на солнце, выводить жирные пятна смесью соли и вина, протирать днище утюга крупной солью, чтобы оно не приставало к белью и не оставляло горелых пятен. У нее были нежные руки, и от воды они загрубели бы. Так что я позволяла ей наблюдать за мной, но не позволяла мочить руки. К этому времени мои собственные руки были окончательно загублены: никакие матушкины мази не смогли уберечь их от трещин и цыпок. У меня были натруженные загрубевшие руки, хотя мне еще не исполнилось восемнадцати лет.

Мартхе была немного похожа на мою сестру Агнесу — такой же любопытный живой ум, такая же быстрота в принятии решений. Но она была не младшей сестрой, а старшей, и это воспитало в ней чувство ответственности. Ей поручали присматривать за сестрами и братом — так же как я присматривала за Франсом и Агнесой. И потому и у нее выработалось осторожное отношение к жизни и нелюбовь к переменам.

— Мама хочет забрать шкатулку с драгоценностями, — сказала она, когда мы шли по Рыночной площади. — Она говорила об этом с папой.

— И что она сказала? — с показным равнодушием спросила я, разглядывая восьмиконечную звезду. Я заметила, что, отпирая по утрам дверь мастерской, Катарина всегда бросала взгляд на стол, где лежали ее драгоценности.

Мартхе ответила не сразу.

— Маме не нравится, что ты заперта по ночам вместе с ее украшениями, — наконец выговорила она. Она не объяснила, чего опасалась Катарина — видимо, того, что я возьму со стола ожерелье, засуну шкатулку под мышку, вылезу в окно — и поминай как звали.

По сути дела, Мартхе пыталась меня предостеречь.

— Она хочет, чтобы ты опять спала внизу, — продолжала она. — Кормилицу скоро рассчитают, и тебе незачем будет спать на чердаке. Она сказала: «Или она, или шкатулка».

— А что ответил твой отец?

— Ничего. Сказал, что подумает.

У меня сдавило сердце. Катарина велела ему выбирать между мной и шкатулкой. Ему не удастся сохранить и то и другое. Но я знала, что он не станет убирать из картины жемчуг. Он уберет с чердака меня. И я больше не смогу ему помогать.

К ногам у меня словно привязали гири. Годы и годы таскания воды, выжимания мокрого белья, мытья полов, выливания ночных горшков — без просвета, без красоты — простирались передо мной, словно пейзаж голландской равнины, где далеко-далеко виднеется море, достичь которого нет никакой возможности… Если мне нельзя будет заниматься красками, нельзя будет находиться рядом с ним, я не смогу здесь оставаться.