Мартен Паж - Стрекоза ее детства

Нам, журналистам, приходится строго соблюдать профессиональную этику, и никто из нас и помыслить не смеет о том, чтобы ее нарушить. Так, мы связаны профессиональной тайной и должны хранить молчание по поводу всего, что слышим и видим в этих закрытых для простого смертного местах. Но высший долг обязывает нас раскрывать эти секреты, особенно если они пикантны. Друзья мои, у меня есть то, что вам надо: занятная история о новой любимице мира искусства.

Итак, представьте сцену: мадемуазель Регаль — в самом прохладном уголке „В&М“ — стоит, прислонившись к стене и совершенно не понимая, что она здесь делает, среди всех этих наркоманов, алкоголиков и тупиц. Ваш покорный слуга не покидает ее, отгоняя обычных паразитов при помощи мухобойки „Gucci“ и липких бумажек „Chanel“, но одному высокому молодому человеку все-таки удается обмануть мою бдительность таблеткой „экстази“ и завязать разговор с тихой Фио.

— Мне кажется, я вас знаю, — обратился он к ней.

— Должно быть, вы меня с кем-то путаете.

— Не страшно: достаточно притвориться, что мы давно знакомы. Здесь скучно. Ненавижу коктейли. Может, пойдем ко мне, посидим, выпьем?

— Ты сказал: достаточно представить, что мы давно знакомы? Ну тогда, я думаю, мы с тобой уже встречались и уже занимались любовью. Кстати, секс с тобой меня весьма разочаровал. Мы даже поженились.

— Мы женаты? Ах…

— Детей у нас не было, поскольку ты оказался бесплодным. И мы развелись.

— Никогда в жизни бы не развелся с такой, как ты, — проворковал он.

— Это я подала на развод.

— Вот как? И почему?

— Потому что ты изменил мне, мерзавец.

И тут тихая Фио залепляет ему такую оплеуху, которая достойна войти в историю. Конец болтовне и приставаниям, весь красный от стыда молодой человек поспешно ретировался в сторону туалетных комнат, чтобы повесить себе на шею камень и утопиться в писсуаре. Вот вам и Фио — в тихом омуте черти водятся».

Дочитав до конца, Шарль Фольке посмотрел на Фио, следя за ее реакцией. Он пояснил, что, на его взгляд, репутация человека, умеющего за себя постоять, хоть немного да защитит ее от всяких наглецов, которые неизбежно устремятся к ней, как бабочки на свет. Она неуверенно улыбнулась. Ее забавляла и вместе с тем пугала эта магия, благодаря которой она жила и разговаривала, не принимая в этом никакого участия. С одной стороны, Фио видела несомненное преимущество: она могла больше не принуждать себя к утомительному участию в социальных маскарадах; но, с другой стороны, ее сильно беспокоило создание клона, живущего своей собственной жизнью.

С благословения Божарски Фио неизменно отвергала настойчивые просьбы различных фото-агентств, добивавшихся права на съемку. Ее советник по связям с общественностью считал такое поведение прекрасным способом сгущения тайны. А Фио хотела покоя. К тому же ей запомнился репортаж о папуасах, уверенных в том, что их душа оказывается в плену у их фотографий. Ей подумалось тогда, что они, возможно, правы. Шарль Фольке протянул ей журнал. На фотографии, прилагавшейся в качестве иллюстрации к статье, она с изумлением обнаружила себя. Это был какой-то случайный кадр, сделанный где-то в городе, ничего особо примечательного: на расплывчатом, крупнозернистом снимке она просто шла по улице. Когда ей представлялись тысячи глаз, видевших ее благодаря этой фотографии, и некий папарацци, следующий за ней по пятам, то казалось, что речь идет не о ней, а о ком-то другом. Она не принадлежала к тем, кого могут увидеть миллионы. Она тут же вспомнила фотографии родителей, опубликованные в газетах, и у нее возникло ощущение, что ее объявили в розыск.

Фио ничего не делала для того, чтобы быть популярной, обольстительной, общительной. А поскольку люди воспринимают только тех, кто старается завоевать их расположение и потакает их предрассудкам, выставляя себя в лучшем свете, то Фио, которую мало кто видел и мало кто успел оценить — хотя причин для такого неуважения к обществу не наблюдалось, — вполне логично сочли неприветливой, а она по-прежнему ничего не предпринимала, чтобы опровергнуть это мнение. Долгие годы жизнь ее текла незримо для мира. Она не проявляла интереса к играм социальной жизни — ко всем этим одежно-риторическим уловкам, которые позволяют доказывать окружающим свое существование. Она жила призрачной жизнью, и тому была масса подтверждений: ее насмешливая недоверчивость к силовым отношениям — которые обычно осуждаются, если речь идет о танках в Чечне, и о которых умалчивается в призывах к разоружению; ее равнодушие в отношении соперничества, которое движет всеми — в борьбе за место под солнцем, за мужчину своей мечты, за горячие круассаны на прилавке булочной, за право называться лучшей подругой, за уважение коллег. Требовалось столько усилий, чтобы существовать в глазах окружающих, столько энергии нужно было потратить, чтобы взобраться на трон своей многоуважаемой посредственности, столько сил впустую. Отказавшиеся от участия становятся призраками. Однако вот уже два месяца она жила в обществе, словно кем-то оплодотворенная реальность разродилась ею на глазах у всех после непродолжительной беременности. Она чувствовала себя хрупкой и ранимой, как недоношенный ребенок, и хотя Шарль Фольке проявлял к ней столько внимания, его заботы не могли заменить собой инкубатор, в котором она нуждалась.