Леонид Костюков - Великая страна

Внутри первого же сна, гулкого и серебристого, гостиничный номер Мэгги невероятно расширился и углубился, оставаясь, впрочем, гостиничным номером. В дикой высоте горели студийные юпитеры. И откуда-то со стороны окна к Мэгги приближалось что-то, категорически не бывшее человеком.

Это было понятие, печальное и мелодичное, — то ли прошлое, то ли будущее, то ли какое-то неведомое нам тут, в нашей сцепившейся реальности, время. Мэгги в оцепенении ждала, когда же фронт захлестнет и преобразит ее, но тут в ней возникла и возвысилась жалость к себе, но как бы отстраненно, как к третьему лицу; нежелание терять именно это человеческое существо, причем не из-за его невероятных достоинств, а просто по совокупности сложившихся черт, словно узор в калейдоскопе. Итак, сон не кончился, а прервался, и за ним обнаружился другой. Тут Мэгги бежала по гиблым местам, где на болоте против всех биологических законов произрастал какой-то сушняк.

Сразу обозначилось: все равно, от кого или за кем бежит Мэгги, потому что темой и предметом этого сна был сам бег, бег как таковой, словно снятый ускоренной съемкой, бег, не требующий напряжения мышц и не вызывающий усталости, бег, похожий на полет с препятствиями. То, от чего приходилось Мэгги уворачиваться, возникало перед ней кадр за кадром: мертвая осина с растопыренными руками, безымянный надломленный ствол, продолговатое озерцо с отчетливой зеленой коркой на поверхности черной воды. Но неизменно находилось, куда поставить стопу и как повернуть тело. Получалось, что этот бег организован чьим-то сознанием, превосходящим сознание Мэгги.

Она уходила по галерее снов, тщетно пытаясь запомнить дорогу назад.

Она проснулась от яркого снопа света — встала, споткнулась и упала, но не на кровать, а как-то косо, больно ударившись о металлическую планочку. Отдышавшись, как старуха, она встала вновь. Ее кости ныли, самим этим нытьем приковывая Мэгги к реальности. Мэгги нашла глазами часы — часы показывали семь. Тогда, прикрыв глаза лодочкой ладони, Мэгги выглянула в окно. Ее, оказывается, слепило не солнце, а лампа фонаря — знаете, такое случается с электрическими лампами, они перед смертью начинают светить со страшной силой. Мэгги оперлась на подоконник и отдышалась. «Господи, да что же это со мной?» — праздно подумала она.

Интересно, что элементарная мысль о болезни не пришла в ее головку, впрочем, этой же болезнью и помутненную. Мэгги забралась в постель и укуталась; ее трясло. Она подумала, что постарела сразу и вдруг, по прямому велению Господа, как и возникла. Что жаловаться не на что и некому. Что она провалила задание полковника Левинсона, и никому, никому больше не сможет помочь. Потом забылась без снов, словно забилась в боковую нору.

Когда она отворила веки в следующий раз — липкие, словно снабженные магнитиками, — перед ее носиком возвышалась тумбочка, уваленная лекарствами, а чья-то прохладная рука ощупывала ей лоб. И снова провал.

В следующий раз был мягкий вечер, на стуле перед кроватью сидела сутулая женщина. Мэгги, присмотревшись, узнала ее — это была мать Давида Гуренко.

— Здравствуйте, Белла Самойловна! — сказала Мэгги. — Откуда вы здесь?

Женщина, не отвечая, жадно осмотрела Мэгги.

— Дочка, — сказала она, но так, что осталось неясным, то ли она считает Мэгги дочерью, то ли просто обращается к ней, как зачастую в России старшая женщина обращается к младшей, — дочка… Ты знаешь, я всегда хотела дочь, но никогда не говорила об этом Давиду. — Она приподняла одеяло и обнажила ногу Мэгги. — Смотри, это шрам от падения с велосипеда.

— Нет, — мягко возразила Мэгги, — это шрам от автокатастрофы на Багамах, но и тот шрам, о котором вы говорите, тоже есть. Он на другой ноге. — Мэгги поменяла ногу, и мать присмотрелась к старому и тусклому шраму в форме улыбки. — Давид ужасно злился и все искал, кого обвинить: дорогу, велосипед, ту девочку, которая проехала по тому же спуску и по тем же корням, но не свалилась…

— Маринку.

— Да, Маринку. Он так злился, что даже не чувствовал боли. Он…

— Да. Ты не он. Ты помнишь все, но ты не он. Ты вроде его индивидуального обвинителя на Страшном Суде.

— Они не понадобятся.

— Вероятно. Но ты… Мэри?

— Мэгги.

— Никогда не запомню. Мэгги… почему ты не зовешь меня матерью? Ведь я тебя родила.

— Вы родили не меня.