Елена Катишонок - Свет в окне

Нет, сегодня не надо портить день и думать о плохом. Просто держать в уме, как при вычитании, что Сержант может вернуться и в середине дня, это во-первых; во-вторых, надо успеть в поликлинику. Если повезет, дадут освобождение. Все-таки тридцать семь и семь.

А в кухне – половина вчерашнего батона и шоколадное масло – настоящий пир, если бы не было так больно глотать. Кроме того, Олька никак не могла согреться, но сейчас было не до печки: сначала к врачу.

Врач и медсестра были похожи друг на друга. Обе – красивые, с пышными завивками, выпуклыми голубыми глазами и одинаковой помадой, только медсестра пятидесятого размера и блондинка, а врачиха – шатенка и сорок шестого. Если бы они строились на уроке физкультуры, то медсестра оказалась бы в самом начале ряда, а докторша в середине.

– Мазок, – врачиха повернулась к сестре, – хотя и так ясно. И температуру пусть померит.

Медсестра протянула полную руку к банке, где стояли градусники и, казалось, сосали серебряными клювиками воду через слой ваты. Или это не вода? От мокрого холодного градусника по спине пошел озноб.

– Разденься, я тебя послушаю.

Врачиха сняла с шеи трубку. Держать градусник было очень неудобно. Господи, пусть останется тридцать семь и семь. Или хотя бы тридцать семь и пять, пожалуйста. Олька послушно дышала и «не дышала», больше всего боясь, что теперь, когда от касания трубки стало еще холодней, температура совсем упадет. Пожалуйста, Господи.

Врачиха что-то писала в карточке, одновременно дружелюбно и негромко переговариваясь с медсестрой о чем-то непонятном.

– Никто ему не виноват. Зачем надо было мелькать, скажи? Не мог по-тихому?

– Я тоже не представляю. Зачем дразнить гусей?

– Ему раз дали понять, другой…

– А-а, так кто-то говорил?

– Ну да. Так и так, мол: получен сигнал. По-дружески, можно сказать, предупредили. Чтоб сделал выводы. Мне Наташа сказала.

– Сестра-хозяйка Наташа?

– Нет, из процедурной Наташа. Которая в декрет уходит. Хотя та Наташа тоже знает.

– Я не удивлюсь, если вся поликлиника в курсе.

– Сам виноват.

– Вот я и говорю. А теперь локти кусает.

Пока Олька одевалась, медсестра без интереса посмотрела на термометр, стряхнула его и сунула обратно в банку.

Должно быть, Богу надоело слушать, как Олька клянчит по мелочам, и он подогрел докторский градусник еще на две десятых, потому что врачиха опять заговорила о миндалинах. Пора, пора удалять. Ангина дает осложнения, это опасно. Однако в ее голосе опасения слышно не было – или просто хотелось договорить о том, который дразнил гусей, хоть его предупреждали.

День был ветреный, и печка разгорелась быстро. Озноб не проходил, хотя она натянула на платье толстый свитер. Хотелось послушаться врачиху и забраться под одеяло («ангину надо вылеживать»), но тогда не почитаешь подпольную литературу , и получится, что горло болит совершенно зря.

Подпольная литература хранилась под шкафом в прихожей и должна была бы называться подшкафной, но Олька предпочитала слово «подпольная» – или «нелегальная», как говорили про листовки, которые революционеры печатали на гектографах. Сколько помнила, никто, кроме нее, под шкаф не заглядывал, да и сама она случайно наткнулась на эти сокровища, когда искала затерявшийся Ленечкин мячик. Мячик нашелся, а заодно Олька выгребла много свалявшейся пыли, рваные кеды, собранный гармошкой носок, тусклый леденец, гайку и надкушенную сушку. Все было щедро укутано войлоком пыли. Кочерга уперлась не в стенку, а остановилась на полпути, уткнувшись во что-то плотное. Находка, правда, мало походила на революционные листовки: кочерга выволокла один за другим три толстенных тома. Первый совсем не претендовал на нелегальность: на твердом и толстом, как дверь, синем переплете выпуклыми буквами было написано: «Сочиненія М. Ю. Лермонтова». Две других были похожи друг на друга тусклым золотом столь же толстых, как на Лермонтове, обложек. Их с полным правом можно было отнести к нелегальной литературе, потому что в библиотеке не встречались никогда. Одна называлась «Нива», другая – «Мужчина и женщина». Только у бабушки и у крестных Олька видела книги с такими тонкими, воскового цвета, страницами, где картинки были переложены папиросной бумагой.

Если бы Сержант не застукал ее в прошлый раз на захватывающей главе «Гермафродитъ», ничего бы не случилось. Но случился скандал, и не из-за гермафродита вовсе, а оттого, что картошка кончилась, и Сержант с матерью орали в два голоса, что как всякую похабщину читать, так пожалуйста, а как вовремя картошки купить, так ее не допросишься, будто кто-то просил, и вообще откуда ей знать, что картошки нет. Сержант грозился выкинуть «Мужчину и женщину», но не только не выкинул, а с интересом листал, когда Олька вернулась из магазина с этой чертовой картошкой. К счастью, это было как раз перед ноябрьскими, оркестр готовился к параду, поэтому Сержант подолгу задерживался на репетициях, и Олька, подумав, отправила «похабщину» на прежнее место под шкафом. Лермонтова старательно обтерла и поставила на книжную полку, в самый низ. «Ниву» вперемежку с «Мужчиной и женщиной» читала, когда никого не было дома; потом убирала под шкаф.