Елена Катишонок - Свет в окне

Показал бы он сыну старую фотографию из отцовской папки, где стоит девушка в летнем платье, с разлохмаченными волосами? Нет, вряд ли. Что не сбылось, то остается неизменным. Какое значение имеет, что девушка давно превратилась в старуху, что у нее взрослая внучка? Для меня – никакого: она навсегда осталась юной барышней, с которой отец долго прощался в письмах: «До свидания, любимая!». Нет, время черной папки для мальчика еще не наступило.

В окно была видна крыша сарая, недавно просмоленная. После дождя она блестела, как крышка рояля, и Карл знал, что блестящая лаковая крыша надолго останется в памяти ярким снимком, будто он увидел ее через глазок фотоаппарата или кинокамеры. Такое бывало раньше, словно включалось какое-то второе зрение. Новые картинки чередовались в памяти со старыми, хранящимися много лет: глубокий ребристый след шины на свежем снегу; плоский чужой портфель, скользящий по тротуару к его ногам; Настино застывшее лицо перед зеркалом и занесенный над бровью карандаш; осторожное движение отцовского ногтя по лезвию ножа; старушечья рука с чайником над плитой… Картинок было так много, что они накладывались одна на другую, заслоняли друг друга – можно было бы составить целый каталог, если суметь описать каждую, как делал это Присуха; зачем-то это было ему нужно?..

Сейчас, перелистывая «Сагу о Форсайтах», Карл поражался заметкам на карточках: Присухин Голсуорси отличался от того, которого помнил он сам. Но Присуха был ученым, а зачем такая картотека ему, Карлу Лункансу?

Внятного ответа не нашел, однако на следующий день заглянул все же в заводскую библиотеку. Молоденькая девушка за столиком всплеснула руками от радости: «Ой, да у нас их завались, хоть целый ящик берите – все равно в макулатуру не принимают!» – и проводила Карла в комнату со старыми каталогами.

Можно делать выписки из книг, например. Не ящик, конечно, но солидную стопку карточек он принес домой. Зачем-то начал было раскладывать на столе, как некогда бабка раскладывала пасьянс, однако вспомнил о телефоне и стал привычно крутить диск. Один гудок, второй, третий… Опять никого, тоже привычно подумал Карл, и в этот момент услышал торопливое: «Алло?».

Дверь открылась рывком, без бдительного вопроса «Кто там?», Карл едва успел отвести руку от звонка. В маленькой прихожей стояла невысокая женщина в темном тренировочном костюме, светлые волосы туго затянуты в хвостик на затылке.

– Простите, тут… Я собиралась уборкой заняться.

В кухонном проеме стояло ведро с торчавшей из него шваброй.

– Инга Антоновна? – начал он, но женщина поправила: «Инга», решительно отмахнувшись от «Антоновны».

Карлушка повторил сказанное по телефону и протянул конверт с карточками.

– И вы их сохранили?.. – недоверчиво спросила женщина.

Она бережно взяла тонкую стопку и держала обеими руками, словно боясь рассыпать.

– Хотите… хотите, я покажу вам картотеку?

Все карточки были аккуратными рядами уложены в две обувные коробки.

– Тут не все, конечно, – пояснила она, – я точно знаю, что было больше. Митя ничего не выбрасывал, даже старые черновики хранил. Здесь выписки по «Современной комедии», на английском.

Предложила кофе, и Карл не сумел отказаться.

Сидя за кухонным столом, он наблюдал за хозяйкой. Было ей – сколько, сорок пять, больше? Пятьдесят? Время пощадило женственную фигуру, как пощадило и не наложило морщины на живое лицо с живыми серыми глазами.

Поставив чашки, женщина медленно помешивала изогнутой ложечкой в джезве и тихонько дула на пенку. У нее были выразительные губы, полные и яркие без помады.

– Тесно, как в курятнике, – сказала Инга. – Как раз для меня: терпеть не могу готовить. А вы были Митиным студентом?

Узнав, что – нет, не был, однако жена писала диплом у Присухи, она кивнула. Сделала глоток кофе, тут же вскочила, захлопала дверцами шкафчиков и села опять, положив на стол пачку сигарет. Закурила и сказала виновато:

– Вот у меня вечно так – ни печенья, ни… вообще ничего. Митю я всегда ругала за это, а сама теперь… Курите?

После паузы она снова заговорила, и Карл не сразу догадался, что это монолог, монолог очень одинокого человека. В окно лилось заходящее солнце, и щедрый широкий луч беспощадно высветил волосы – не белокурые, как ему показалось вначале, а седые. Тот же свет явил тонкие морщинки у глаз и усталые веки. Солнце услужливо фотографировало, и портрет, Карлушка знал, останется в памяти надолго. Он слушал торопливый, неровный рассказ, но, не будучи посвящен в жизнь покойного доцента, понимал далеко не все, поэтому сказанное запомнилось обрывочно, кусками, словно разбавленными полосами яркого света и сигаретным дымом.