Елена Блонди - Инга

Петр расхохотался, отводя ветки. Нет уж, на следующее лето он сюда не вернется. Надо поискать место просторнее, и чтоб какая времянка стояла в густом саду, с отдельным входом, чтоб привести и упасть в очередной медовый месяц, ну ладно, пусть неделю, не вылезая из койки до полудня, гуляя по комнате без одежд, валяясь на сбитых простынях. А после уходить вдвоем на пустынный берег и там не одеваться тоже — пусть смотрят со скал те, кому повезло меньше. Милые летние удовольствия, бочоночек золотого меда, витамины, что продержат его длинной северной зимой, когда будет разглядывать в зеркале исчезающий загар, храня в себе воспоминания и перебирая их. А здесь — тесные улочки, где соседский дом стоит выше и потому весь Тонин двор на виду, а за окнами качаются ветки и время от времени слышны близкие голоса. И пляжик, галечный и тесноватый, выставка полуголых тел, ах, здравствуйте, как ваше здоровье, привет-привет. Идешь, а снизу провожают тебя внимательные взгляды. И все про все знают.

Наклоняясь, ступил под густые ветки, отвел их и вышел на извитую дорогу. У крашеного киоска гремела замком сонная продавщица, распахивая белые железные ставни. Рядом переминалась с ноги на ногу девушка, смуглая и темноволосая, ждала терпеливо, свесив руку с пустым пакетом, а другую сжимая в кулак, видно, приготовила деньги.

Вокруг уже все звенело и трещало, плакал ребенок за деревьями, смеялась мать, громыхая пластмассовой погремушкой и укоризненно веселя плаксу. Потому, проходя и радуясь легкости тела после ночи без сна, Петр поздоровался в полный дневной голос:

— Доброе утро, девчата! Хорошего дня!

Кивнул на кивок толстой продавщицы, подмигнул хмурой покупательнице, и прошел, не остановившись. Шел, по-прежнему пружиня суставы и хмурился, с ощущением внезапной помехи, будто жвачка пристала к подошве и приклеивает ногу при каждом шаге.

Киоск скрылся за поворотом, вместе с новыми зеленями окутали его утренние звуки маленькой улочки. А он, машинально выкручивая облезлую железную рукоятку на старой калитке, открывал, кивал Тоне, кинув несколько незначащих слов, и, выстраивая вдруг припомнившиеся мелочи, перебирал их, проходя через тесный дворик к колонке.

Глазами полыхнула, на темном лице, чуть не сожгла. Издалека подумал, совсем цыпленок, вблизи, ну, лет двадцать, наверное, барышне, ноги сильные, мускулистые, шея крепенькая, крупное лицо. И не глянул бы, но сама так посмотрела, вроде сейчас пырнет ножом и сядет рядом — оплакивать и себя после — тоже.

Это ее он видел пару раз, на скале, когда писал этюды. Смотрела мрачно, и исчезала на тропе, там многие ходят, верно, спускалась на пляж. А еще в парке, стояла за деревом, он тогда мельком подумал — ждет кого-то, ах, юг. И еще засмеялся, припомнив слова таксиста, который его вез в Лесное и балаболил без конца, масля глазами зеркало. А потом сказал с веселым надрывом, некрасивый, с тонкими кривыми ногами под широкими шортами, с впалой грудью и жиденькими потными волосиками на висках:

— Мне брательник говорит, да как вы там живете у своем этом Крыму, там же на каждом пляжу песок на три метра в глубину проебан, тьфу, дрянь какая.

И сложил сушеные губы куриной гузкой, брезгливо и одновременно сладко соглашаясь со словами брательника.

Петр тогда расхохотался в зеркало, говоря что-то о близости к природе, о том, что есть такие места, специально для этого созданные… Но насчет трех метров в голове засело, и после то веселился, а иногда злился, беря с собой покрывало поплотнее, чтоб на песок не ложиться. И с тех пор каждая женская фигурка виделась ему на таком песке лежащей.

Да. Он стащил рубашку и небрежно кинул ее на толстую выгнутую ветку. Покрутил блестящий от множества рук барашек крана и, набрав воды в горсти, с наслаждением плеснул в горящее лицо. Да, ее он и видел. Подумал еще, нет, показалось, она не любовника ждет. И выкинул из головы.

Вода кидалась из рук, швыряла себя на горячую кожу, и было это так здорово, сейчас казалось — да так же, как ночью, когда придавил Леночку-Еленочку к смятой простыне и зарычал, наполовину играясь, чтоб она испугалась, ах услышат… Да, свет Каменев, когда станешь совсем стариком, будешь вместо секса умываться ледяной водой, фыркать и рычать, наденешь семейники по колено и пойдешь лапать снег босыми ногами, как какой-то порфирий иванов. И следом засеменят последователи, преданно глядя…

Он забрал с ветки рубашку и пошел в дом, мимо Тони, что чистила за дощатым столом алычу, скидывая в помятый таз красные и желтые шарики с острым запахом лета.