Татьяна Чекасина - Ничья

Хорошо, что сегодня она была не в мини-юбке, а в модных расклешённых брюках. Ничков сел рядом. Так хорошо было видеть его лицо, свою руку держать на его руке. Женька ушёл, они остались вдвоём. Какое счастье… Слёзы бурлят в голове, подкатывают к глазам… Слёзы счастья…

Но вскоре явились врачихи, в одной из них Томасик узнала жену Эдюни Пахомова. В лабораторию она приходит не в белом халате. Эта немолодая, по понятиям Томки, сплетница, живущая в страхе за мужа, готового изменить с кем угодно, даже с бывшей школьницей, холодно и понимающе посмотрела на Ничкова.

– Вы можете быть спокойны, мы всё тут сами поймём, – сказала она немного ехидно.

– Хорошо, я подожду в коридоре, вы мне сообщите результат осмотра? – умоляюще посмотрел Ничков.

– Не беспокойтесь, сообщим…

Он вышел, и без него Томке стало так плохо, будто она снова упала в люк. Жена Эдюни провела осмотр и опрос. Заглянула под веки, потрогала шишку на затылке, спросила про кружение головы. Результат – человек жив. А ещё он здоров. Отпустите человека, его ждёт в коридоре другой человек! Но нет, велят «немного полежать». Дают градусник… Но это уже без Пахомовой, которая покинула медпункт, ушла куда-то… Сплетничать, – подумала Томка.

Ничков заглянул:

– Ну, как ты?

– Очень хорошо, – ответила она, так как всегда, когда он смотрит на неё, ей очень хорошо.

Он ушёл успокоенный. Ей захотелось вскочить, бежать за ним… Но велели «попробовать встать». Она вскакивает.

– Ну, ладно, я пойду…

– Иди, видать, сотрясения не было, – сделала вывод тётка-медсестра.

Томасик побежала коридорами, лестницами, люками. Голова не кружилась, нигде, абсолютно нигде, не болело. Навстречу ей из лаборатории вибраций выскочила жена Эдюни: ага, уже настучала. Её муж встретил громогласным сочувствием, кореец промолчал. А Сажинский, сказал Эдюня, помчался к Гуменникову.

– А зачем он помчался к Гуменникову? – догадалась Томасик.

– Ну, понимаешь, мы ведь какую-то ответственность за тебя несём…

– Я и сама пойду к Гуменникову…

Её без разговоров пропустила в кабинет секретарь, эта деревенщина. Директор сидел не за столом, а у окна, на подоконнике, писал что-то, имея в распоряжении два больших стола. Томасик уже видела однажды, как он сидел так на подоконнике. Рассказала матери. Та умилилась: «Не может отвыкнуть от студенчества…» При слове «студенчество» Вера Алексеевна расцветала юной улыбкой. Сегодня лицо Ильи Ильича казалось серым, а глаза – страдальческими. На стуле возле стены сидел Сажинский, он тут же вскочил:

– Я могу идти? – посмотрел на Гуменникова, на Томку не смотрел.

Она подумала: мог бы и спросить, как она себя чувствует… Директор его отпустил, и он пробежал мимо; видимо, успел довольно много наболтать.

Гуменников попросил её рассказать о том, что случилось.

– Ничего особенного, я совершенно здорова, всё хорошо.

– Илья Ильич, тут Ничков пришёл, – сказал из динамика голос секретарши.

– Проси.

Теперь их было трое.

– Я во всём виноват. Не проследил… Не объяснил… Надо было всё объяснить…

– Павел Владимирович ни в чём не виноват! Я вела себя глупо! – перебила Томасик.

Уходя, она думала об этих мужчинах. Про Гуменникова: у него губы сизые. За него больно, да так, будто это её ближайший родственник, о котором она знает, что у него больное сердце. «Если б можно было ему сердце молодое пересадить» (из сплетен, источник – врач Пахомова). Последние дни Томка считала, что догадалась… Почти наверняка. Ей, воспитанной на недомолвках, на лжи, на дидактических рассуждениях о долге, о чести, не однажды хотелось уличить весь мир во лжи, и первой уличить, конечно, свою мать Веру Алексеевну.

Однажды они говорили ночью, лёжа в темноте по разным сторонам их большой комнаты. Вера Алексеевна отвечала на Томкин вопрос. Но как? Весьма иносказательно. «Вот, например, какой жизненный случай могу тебе рассказать… Они вместе учились и очень любили друг друга. Оба любили – и он, и она. Долго длилась эта любовь, и дело было только за тем, чтобы скорей кончилась учёба да пожениться. Вот учёба кончилась. Он поехал к родителям всего на неделю. А пробыл три месяца. Ни писем, ничего… Женился там на другой. А у неё, у его бывшей любимой, родился ребёнок, и она всю жизнь продолжала любить этого человека…» «Мама, а кто родился, сын или дочь?» – Томасик вскочила на кровати, дрожа под форточкой, замерев в ожидании ответа. И ответ последовал: «Успокойся, пожалуйста, это не имеет значения…» «Мама, а кто мой отец?» «Никто» «Мама, а я – чья дочь?» «Ничья». Теперь она бы не сказала, что она какая-то «ничья».