Милош Форман - Призраки Гойи

Куда заведут сегодня молодого монаха постоянные раздумья и мысли? Все хотели бы это знать, ибо он — непредсказуемый человек. И никто другой как Лоренсо невозмутимо вопрошает, обращаясь к братии:

— Разве мы не посвятили свои жизни Христу, чтобы осуществить его дело на земле?

Никому, даже вольнодумцам, не приходит в голову оспаривать эту очевидную истину.

Лоренсо продолжает:

— Коль скоро мы желаем помогать своему ближнему, мужчинам и женщинам, живущим вместе с нами в этом мире, то не состоит ли наш долг в первую очередь в том, чтобы узреть мир таким, каков он есть? К чему хулить вестника, открывающего нам истину? Того, кто ясно и даже смело являет ее нам, понимая, чем рискует? Виновен ли этот человек в окружающих нас страданиях и неверии? Он из тех, кто освещает людям путь, а не творец того, что мы видим вокруг! Неужто вы думаете, что, если сожжете рисунки Гойи, то вместе с тем уничтожите обитающих там бесов?

Лоренсо замолкает, полагая, что и в данном случае ответ на вопрос заведомо известен.

Даже старые монахи хранят молчание.

Теперь взоры братии устремляются на инквизитора, слушавшего Лоренсо с опущенным взором. Его губы едва шевелятся, когда он говорит.

— Вы полагаете, что открываете нам глаза, — обращается он к Касамаресу, не глядя на него, — но вы молоды, а мы уже давно задаемся подобными вопросами. Мы до сих пор знаем не все ответы, далеко не все. Возьмем, к примеру, добрых христиан, тех, кто в глубине души боится Бога, подобает ли нам изобличать перед ними зло во всем объеме? Являть их взорам это зло во всех его обличиях? Позволять внимать всем его речам? Вам понятно, что я хочу сказать? Царство дьявола безгранично. Вероятно, у него нет пределов, это известно нам, как никому другому, благодаря признаниям, которые мы слышим на исповедях. Надлежит ли нам срывать покровы с этого чудовищного царства, обнажать его вплоть до самых потайных уголков? Не рискуем ли мы тем самым отравить бесхитростные благородные души, жаждущие творить добро?

Как только что напомнил инквизитор своим тихим и ровным голосом, этот вопрос давным-давно стал яблоком раздора. От Бога ничего не скроешь, но стоит ли показывать людям всё? Готовы ли они смотреться в зеркало без самолюбования? Не лучше ли оберегать их от проявлений зла, до которого рукой подать? Не разумнее ли тешить простых смертных иллюзиями и держать их в неведении греха, который они способны в любой момент совершить?

Все авторитетные люди вечно задавались тем же вопросом: не делает ли демонстрация зла привлекательным и желанным это зло? Грех — горький плод желания: разве могло бы искушение терзать человека, коль скоро предмет желания оставался бы сокрытым от его глаз?

Лоренсо досконально знает подобные споры, которые ведутся со времен возникновения христианства. Он много размышлял об этом в своем уединенном приюте среди гор, где холод не давал ему уснуть, заставляя дрожать под тонким одеялом из худой шерсти.

Монах говорит главному инквизитору, почтительно согнувшись:

— Отец мой, мы представляем Бога на земле. Никто из нас в этом не сомневается. Я размышлял, напрягая все силы своего ума, о нашем долге и нашей миссии. Вот что я скажу: если мы — представители Бога и воины Христовы на земле, то нам следует решительно выступить сегодня против так называемой философии, лживой и богохульной науки, явившейся к нам из Франции.

Все изумленно переглядываются: и ретрограды, обличавшие Гойю, и более молодые, близкие к ilustrados, которые еще ничего не сказали и рассчитывали именно на Касамареса. Что произошло? Они не уверены, что правильно поняли. Чем вызвана эта внезапная перемена?

Лоренсо продолжает в том же духе:

— Скажу вам прямо и откровенно, даже если мои слова вас удивят. Мы должны ныне любыми средствами преградить путь дьявольским заблуждениям, которые несет эта кровожадная революция, детище душевнобольных людей. Это наш долг, и на него указал нам Христос. Он полагается на нас. Мы не вправе его обмануть. Нынешнее положение хуже, чем в прискорбные времена гугенотов, когда большая часть Европы сбилась с единственно праведного пути.

Оратор ненадолго замолкает, Как бы заново переживая эти далекие страшные события. Отец Григорио по-прежнему сидит, понурив голову и потупив взор. Может быть, он молится. Серые брови главного инквизитора слегка нахмурены. Он еле дышит.

Один из пожилых доминиканцев, одобряющий только что сказанные слова, спрашивает у Лоренсо, каким образом следовало бы взяться за дело. Подумал ли он об этом?