Адольф Мушг - Счастье Зуттера

Руфь почти не занимала его профессия. Он не сомневался, что в глубине души она презирала его увлечение, его интерес к смерти и убийству, к укрывательству и воровству, к церемониалу суда. Неоднозначность всех вещей в ее глазах не нуждалась в доказательстве посредством столь драматических поводов. Сказки были той территорией, на которой сталкивались интересы ее и Зуттера: там смело рубили головы и убивали, и все это мало что значило — не больше, чем нечто одинаково истинное для всех людей. В лабиринтах и дебрях сказок истина была надлежащим образом скрыта. А в процессах-сказках Зуттера она до неприличия раздувалась. Так называемые улики в них не только отдаляли наблюдателя от фактов. Они даже не затрагивали то, что лежало на поверхности.

После смерти Руфи Зуттер перестал распечатывать написанное. Он стучал пальцами по клавиатуре, как бы пуская слова по ветру, этот «ветер» казался ему подходящим лекарством для человека, не умеющего оторваться от вещей. Комическая ситуация для того, кто уже давно мог умереть. Но поскольку он все еще жил, то и оставался верен своей привычке, когда предпочитал разбираться с собственной историей как с делом неизвестного преступника, арестовывать которого он отнюдь не торопился.

Для человека, который пишет, пуская слова по ветру, Зуттер работал над своими процессами с навязчивым, часто лихорадочным усердием. Он даже не заметил в первые дни августа, что кошка перестала напоминать ему о кормежке. Лишь постепенно он сообразил, что с ней что-то не так. Он нашел ее за печью, свернувшейся в клубок. Она чесалась во сне и не хотела просыпаться, когда он ощупывал ее шерстку. Наконец на брюхе обнаружилось влажное место, а под ним довольно большая опухоль.

Он положил кошку в корзину с крышкой, чему она не сопротивлялась, и отнес к ветеринару. К счастью, в «Шмелях» вот уже несколько лет жил один такой специалист, до него можно было дойти пешком. Он сказал, что это абсцесс, и сделал инъекцию антибиотика. Кошку он решил оставить для операции у себя на ночь, и Зуттер, подозревая худшее, ушел от него с пустой корзиной.

Это было десятого августа, Зуттер писал всю ночь и сохранил написанное под названием «Воспоминание для покушавшегося на меня». Уснуть с мыслью «о чем-нибудь другом» он не мог и рано утром получил по телефону успокоившее его сообщение. Ничего серьезного; кошка хорошо перенесла операцию и спит в боксе, готовая вернуться домой. К облегчению Зуттера, она в первый же вечер начала есть и через несколько дней чувствовала себя как прежде.

Кошка, но не Зуттер; в тот день, когда он принес ее домой, он перенес один за другим два тяжелых приступа головокружения. В «Шмелях» с недавних пор появился медицинский пункт широкого профиля, и молодой врач, радуясь, что заполучил нового клиента, уделил Зуттеру много времени. Он нашел, что его ЭКГ не внушает опасений, в отличие от кровяного давления. Он дал нужную для этого случая «установку», пожурил Зуттера за сидячий образ жизни и сказал, что работа по уборке дома в счет не идет. Зуттер дал слово возобновить прогулки в ближайших окрестностях.

Когда еще была жива Руфь, Зуттер проверял свое давление специальным прибором; теперь, после работы за компьютером, он видел, что прибор, вопреки оздоравливающей «установке», показывает величины, грозящие кровоизлиянием в мозг. Зато когда он возвращался с прогулки, глаза его были застланы серой пеленой, а давление падало до крайнего предела. После этого он окончательно решил не обращать внимания на свою особу.

Но двадцать восьмого августа это его решение было нарушено странным происшествием. Он впервые снова пошел по лесной дорожке, которой до этого избегал, к конечной остановке трамвая № 17, и снова столкнулся с враждебной силой.

Выстрела на этот раз не было. Но это случилось на том же самом месте, где почти полгода тому назад прозвучал выстрел. На какое-то мгновение, широко открытыми от страха глазами Зуттер даже увидел стрелка, его взгляд, прищуренный за прицелом карабина, ствол которого целил прямо ему в сердце. Приготовления к выстрелу он видел абсолютно четко — но не стрелка. Ни его лица, ни тем более тела, не говоря уже о глазах. Только взгляд, прищур и ствол карабина, направленный в сердце.

При этом участок леса виделся ему увеличенным, словно он смотрел на него в бинокль. Каждая трещина на корявом рыжеватом стволе сосны, за которой, вероятно, припал на колено стрелок, неизгладимо врезалась в память, каждый изгиб оголенного, отшлифованного до блеска ногами пешеходов корня, тянувшегося через дорожку. Он даже видел, как по нему ползет муравей, таща в лапках превышающий его вес кусочек коры. С необычайной отчетливостью он видел и место, где находился стрелок.