Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь

Теперь она будет любить меня еще больше..." Во время второго антракта она повела ее в буфет, чтобы девочка почувствовала себя взрослой, и Агата выпила газированной воды. Она заметила, что на них обращают внимание. "Мама очень красивая..." Мама шла, сверкая своей красотой: волосы ее ниспадали на плечи, обрамляя прямое, холодное лицо, с которым никак не вязались горящие глаза; казалось, они одни полыхали каким-то удивительным огнем не ее лице.

Взволнованные мужчины жадно ловили ее взгляд. Агата подумала: "Все смотрят на нее. Она очень красивая!" И рассердилась на себя за то, что такая высокая, здоровая, что у нее чуть вздернутый нос и большие ноги (она не знала, куда девать свои длинные, толстые ноги, тогда как у мамы они были такие стройные, точеные, легкие). Агата не подозревала, что мужчины смотрели на обеих.

"Девочка становится красивой. Сейчас такой тип в моде. Зимой отправлю ее во Францию.

У нее теперь самый ужасный возраст".

Под ужасным возрастом своей девочки она подразумевала ее серьезность и тоску. "Она будет мне хорошей подругой". Агата вернулась домой расстроенная. Когда начала молитву "За упокой папиной души", расплакалась из-за папы, мамы, своего одиночества и своей гордыни.

Едва переступив порог комнаты, Фройлан увидел Асиса. И возблагодарил прикрытые створки окна и этот освежающий полумрак, в котором запах акации уже становился тлетворным, а возможно, запах тлена исходил вовсе не от нее.

В комнате уже не было пронизывающей утренней свежести, а стоял кисло-сладкий тяжелый дух. И Пресенсия находилась здесь. "Только бы она не закричала", — взмолился Фройлан, заметив, как она вздрогнула при виде Агаты. Агата даже не обратила на нее внимания — да и что могла ответить эта маленькая, тщедушная женщина (сейчас она казалась ему старше и невзрачнее с этим скорбным лицом, понуро сидя в кресле) в ответ на те вопросы, которые обуревали Агату? — только подошла к гробу и встала возле него на колени. Но не посмотрела на покойника.

"На кого похожа сейчас Агата? Выражение ее лица не жестокое, как у Эсперансы, а суровое". И Пресенсия почувствовала к ней уважение. Признала ее, потрясенная: "Твоя дочь..."

Асис ничего не замечал: он оцепенел от страданий. Фройлан встал на колени между Асисом и Агатой.

Агата упрямо смотрела перед собой, слегка сощурив глаза: сквозь конус света, сочившийся через приоткрытые ставни, виднелась панорама Мадрида. А потом перевела взгляд на охапки акации, покрывавшие ноги человека, который столько раз бегал вместе с ней, посадив ее себе на плечи. Любил ли ее этот человек? Любил ли он ее хотя бы тогда, когда она родилась? Агата страдала от его нелюбви, а не от его поступков. Теперь она уже не испытывала никакой боли и готова была сохранить в себе эту горечь, не дать себя растрогать в последний час... Все так просто — в последний час... А как же ее жизнь, ее отрочество, ее юность? Кто ей их вернет? И вот теперь, с маху: "Бедняга умер..."

(А мне-то что? Мне-то какое дело? Для меня он умер еще девять лет назад, нет, восемнадцать лет назад, с той самой минуты, когда решил уйти из дома, когда закрыл за собой дверь и в последний раз меня поцеловал. Если он вообще меня поцеловал... А я, идиотка, хотела помирить их! Разузнать, где живет мой отец, что делает. .)

Она спросила об этом у дяди Фермина:

— Крестный, только не говори об этом маме.

Она выглядела очень взволнованной, и дядя Фермин, слегка прикоснувшись к своему подбородку, успокоил ее:

— Хорошо, хорошо... — а потом как-то раздумчиво добавил: — Значит, тебе сказали.

— Да.

В голове ее вертелась мысль, как бывало всякий раз, когда она сердилась: "Они поругались, и он ушел".

— Ладно, постараюсь разузнать.

— Но только по секрету, крестный, под большим секретом...

Ей показалось, что дяде Фермину уже о чем-то известно.

— Ты уверен, что ничего не знаешь? — И тут же спросила: — А какой из себя папа? Чем он занимается?

— Ты не спрашивала об этом у мамы? У тебя разве нет его фотографий?

— Нет.

Тогда дядя Фермин сказал:

— Ну что ж. Раз так... У меня кое-что для тебя найдется...

Она сразу догадалась: "Портрет. Портрет моего отца..." И дядин дом, набитый старой рухлядью, показался ей сказочным, в котором по волшебству в любой момент могло что-то возникнуть из диванных подушек, из ветхой мебели, из стенных зазоров, где раньше висели картины...

Дядя Фермин, тяжело кряхтя, попросил ее:

— Помоги-ка мне.

Ящик секретера был настолько тяжелым, что они вдвоем еле-еле вытащили его. В нем оказалось полным-полно фотографий на твердом картоне и на блестящей лощеной бумаге. На какой-то миг она совсем забыла о том, что хотела увидеть фотографию отца, — настолько ее захватило это зрелище. "Господи боже мой! Сколько тут всего!" Но крестный сдвинул огромные седые брови, нависавшие над его глазами, словно непослушная челка на лоб, и сказал: