Елена Кирога - У каждой улицы своя жизнь

— Пойду домой.

Ты лежишь здесь, передо мной, в этом белом саване... ты, мой отец... Как ты мог? Я любил тебя. Любил больше всего на свете. Я гордился тобой. Лгал ради тебя... "Знайте, мой отец..." Я много рассказывал о том, что было в тебе хорошего и достойного подражания, но иногда я преувеличивал твои достоинства и меня не мучила совесть. "Он просто еще не проявил себя до конца, потому что слишком простодушен".

Да, ты был простодушен. В детстве, совсем маленьким, я боялся тебя, потому что ты был строгим. Я испытывал страх и восторг. Ты никогда не обманывал меня, как это делают другие, разговаривая с детьми. Ты говорил со мной, как с мужчиной, которого хотел бы видеть в своем сыне. Да, отец, ты разговаривал со мной, как с другом.

Твои слова приводили меня в восторг и повергали в уныние. Если ты отдалялся от меня, я испытывал такое же чувство, как в цирке после выступления отчаянного воздушного гимнаста или клоуна в белом атласе, который пронзает собой огненное кольцо.

Ты тоже пронзал, словно огненное кольцо, мое сердце, мою жизнь, мой мир — все, что полыхало вокруг меня.

Как ты мог так поступить со мной? С тем, для кого ты всегда являлся идеалом справедливости, путеводной звездой!

Да, ты был путеводной звездой для своего сына, отец... Мать закрыла глаза, когда, войдя в комнату, я сорвал с твоего лица покров. Я бросился к тебе, хотел увидеть тебя, хоть как-то ощутить твое присутствие, прочесть что-то на твоем, знакомом мне лице... Но ты был не ты. Но разве ты раскрывал передо мной свое лицо при жизни? Разве я не знаю теперь, что не всегда был откровенен со мной до конца?

Я знал, что мой приятель, которого я считал своим другом, не врал и отнял у меня моего отца. "Прости. Я думал, ты знаешь. Я никак не предполагал, что ты так близко примешь это к сердцу. ." А как же я должен был это принять? Тебя отнимали у меня, похищали... не возводили на пьедестал, возвеличивая — я всегда смотрел снизу вверх, когда разговаривал с тобой, — а низвергали куда-то вниз, гораздо ниже меня. Мне хотелось закричать: "Мой отец! Он тонет!.." И вот теперь я впервые в жизни должен склонить голову, чтобы увидеть тебя. Должен шевельнуть рукой, чтобы открыть твое лицо и найти тебя. Но не нахожу. Это не ты.

Неужели это мой отец? Неужели это его разбитое, мертвенно бледное лицо, вызывающее не отвращение, нет, а сострадание и боль? Неужели это его расплющенные губы, его фиолетовый лоб?

У тебя был рот. Ты любил ту женщину — твою жену — и любил мою мать. Родился я. Твоя голова была полна мыслей. (А может быть, твои мысли почернели со смертью. Они были такими возвышенными...) В твоих словах заключалось столько света! Боже, почему ты лгал?.. Мне, твоему сыну, лгал.

Ты носил меня на руках по площади. И мне, полусонному, твои руки казались сильными, неспособными меня выронить. Сквозь прикрытые глаза мне виделось вытянутое, как язычок, пламя фонаря. "Спокойной ночи, фонарь". Я был уже дома. Иногда ты ходил со мной к мессе. Ты сопровождал меня туда... Я стоял рядом с тобой на коленях и считал, что ты молишься с благоговением, складывал ладони, как ты, и смотрел, как смотришь ты. Как же ты мог? Почему не сказал мне: "Сын, я не..." Но разве я незаконный? А я сложил бы руки в мольбе, обратил бы свой взор к всевышнему, думая:"Вот мой отец, и он ждет. ."

Теперь я понимаю, почему в твоем взгляде было столько печали. Иногда я ходил тебя встречать. Как же я был горд! "Асис, зайдешь за мной к семи часам..." И для меня уже не существовали ни друзья, ни кино, ничего. Ровно в семь я уже ходил у подъезда, а швейцар говорил мне: "Входи, входи..." (Мой отец читает здесь лекции. Это часть его жизни. Я не хотел посягать на нее.)

Я готов был идти с тобой по длинному коридору вечно... Я становился взрослее, когда шел по этому коридору. Моя тень казалась мне маленькой, но потом я замечал, как наши шаги сравниваются, звучат в унисон, и мы шли нога в ногу. Твоя серьезная, гордая улыбка подбадривала меня. "Это мой сын. За мной зашел сын". Они говорили:

— Уже взрослый мужчина...

Но, может быть, они произносили это как-то странно? Может, им было известно, что я?..

Но тогда я ничего не подозревал, и сердце мое готово было выпрыгнуть из груди от счастья. На улице ветер дул нам в лицо.

Однажды мы вдвоем возвращались домой, подставив ветру лица, заложив руки в карманы.

Ты взглянул на меня, рассмеялся и сказал — то был твой голос, родной для меня голос: "Пойдем пешком?" И не стал ждать ответа, потому что увидел, как радостно встрепенулись мои глаза. Мы шли — ты и я — навстречу ветру, а в спину нам дул ветер с гор, пробирая до костей, и поглядывали друг на друга, таинственно улыбаясь.