Ян Козак - Адам и Ева

Сорвав былинку, она вертела ее в пальцах. Задумалась.

— Как будто ты меня не знаешь, Адам. Словно мы и не прожили вместе столько лет. И после всего пережитого говорить мне — ступай к нему… В эту минуту я тебя убить была готова или, взбесившись, и впрямь рога бы наставила… Все ждала, проспишься — наутро помудреешь… А ты меня подозревать начал. За каждым шагом следишь. Не веришь. Ты даже не представляешь, как это меня оскорбляет и выводит из себя. Я тебя нарочно допекать стала. Раз ты меня терзаешь и мучаешь, ну так и сам терзайся, если уж такой недотепа. Ешь себя поедом, это уж твоя вина. Но поиграли — и будет.

Взглянув на меня, она вдруг выпалила:

— За кого ты меня принимаешь, скажи, пожалуйста? За глупую гусыню, которой можно голову сладкой улыбкой вскружить, а она и рада первому встречному в объятья кинуться? Самое себя на гроши разменять. Нет, Адам. У меня хватит уважения к себе — да и к тебе тоже. Если наша с тобой жизнь — да и жизнь вообще — чего-нибудь стоит, мы должны остаться неразменным золотым. Грошового тебя я бы тоже не приняла. Но как ты посмел обо мне такое подумать?

Она схватила меня за руку.

Я молчал. Молчал все время, пока она говорила. Горечь исчезла, тяжесть спадала, волна облегчения залила душу. Жег стыд. (Пропесочила она меня изрядно, всыпала как следует. И — что хуже всего — поделом. Господи, как же иногда глупеешь!)

— Прости! — вырвалось у меня. — Я безумец. — От ее руки ко мне шло тепло, сердце смягчилось. Но от смущения и стыда было не по себе, меня будто сковало.

— А что он? — спросил я.

— Он сюда больше не сунется! — Ева счастливо и победно рассмеялась. — Кретин! Но чего я хотела, того добилась. Оросительная система уже здесь. Ну куда вы годитесь со всеми вашими совещаниями, планами, конференциями? Со всеми вашими пленумами — районными и областными? О нашем руководстве я уж и не говорю. Видишь, Адам, как сложна жизнь. Какова цена всяческих решений и предписаний. Обыкновенная простая баба достигнет не в пример больше!

Она была права. Именно это меня и бесило. Высмеяла нас (есть за что!).

— Так-то вот. Ты доволен? — Она одарила меня глубоким лучистым взглядом. — Или все еще бастуешь? Как видишь, я тебя великодушно прощаю. И ты меня не поцелуешь?

Душа моя давно уже рвалась к ней. Но великодушие женщины чем-то унижало, сковывало меня.

Раскрыв объятья, она прильнула ко мне и поцеловала влажными заждавшимися губами.

Я словно только теперь впервые увидел Еву всю целиком. Черная, выцветшая на солнце маечка, мягко облегавшая высокую крепкую грудь; прекрасно загоревшие руки и плечи, тонкая талия, крутые бедра, стянутые узкими потрепанными джинсами, — все в ней оставляло впечатление ладной подтянутости и гибкости. Она словно вырастала у меня на глазах и вместе с тем — срасталась со мной, более того, заполняла собою не только всю мою душу, но и весь сад. Она точно родилась в нем, переросла его и теперь заслоняла своей тенью.

День клонился к закату. Приближались золотые сумерки. Трактор с прицепом, наполненным персиками, уехал; сборщики тоже ушли. Воцарилась полная тишина. Гомонили лишь птицы в поднебесье да кузнечики среди ромашек, колокольчиков и клевера.

— Да, помучили мы друг друга, — вздохнула Ева. — Оба хороши, да хватит уж. — С облегчением рассмеявшись, она откинулась на траву, утонув в ромашках и устремив взгляд в небо.

Трудно определить, что больше переполняло мое сердце. Радость, грусть или необычное смятение. Скорее всего — сознание вины перед человеком, которого любишь и которому нанес обиду… Вот что пуще всего связывало мне руки.

Когда-то давным-давно мы брели такими же вот лугами, усыпанными цветущими ромашками. (Это мой цветок, а Евины — подсолнух и мак.) Луг от них просто светился. А мы шли, держась за руки. И вдруг Ева сказала: «Глянь… вот твоя ромашка, раньше она ничего не говорила моему сердцу. А теперь я ее понимаю. Вслушаешься — и она расскажет обо всем, что ты хочешь услышать…» Когда же она сказала это? Слова ее по сей день звучат у меня в ушах (а иногда я обнаруживаю ромашки в вазочке на своем рабочем столе).

И еще одно воспоминание: чудный миг нашего сближенья в фруктовом питомнике еще там, в Мельнике…

И тут я не удержался — сорвал цветок и смущаясь, чуть ли не растерянно, просунул Еве в ложбинку, разделявшую круглые груди, обтянутые мягким черным трикотажем.

— Помнишь?

Она помолчала.

— Только теперь ты уже сам приладил цветок, — не спеша ответила она. Под прикрытыми веками играла лукавая улыбка.