Энтони Берджесс - M/F

— Ой, у нас тут такая беда, — воскликнула Катерина, — такая беда!

— И раз уж я здесь, — проговорил доктор Фонанта, не обращая внимания на Катерину, вчитываясь в мое лицо, словно в печатную книгу, со строчками, абзацами и т. д., — раз уж я здесь, мне бы хотелось еще раз взглянуть на эти работы.

Оттенок презрения в устах столь плохого поэта прозвучал как-то особенно неприятно. И тут оркестр отчаяния грянул так мощно, что я аж затрясся.

— Это. Никак. Не. Возмож. Но, — выдавил я через силу.

— Никак не возможно. Опять же интересно. Вы их сожгли? Продали? Уже отправили контейнером в какое-то академическое хранилище чепухи в Штатах?

— Я. Потерял. Кл. Кл…

— Ключ. Не проблема. У Умберто есть лом.

— И много вы знаете? — спросил я осторожно, упорно пытаясь сглотнуть кусок призрачного хлеба, который никак не глотался; спросил, вжимаясь в стену, как загнанный зверь, в ту саму стену, на которой висели оставшиеся без кукушки часы с цепью, напоминавшей внутренности, вывалившиеся наружу.

— Знаю? Знаю ? О чем?

— О… о… Вы не имеете права так говорить. Чепуха, вы сказали. Яблоки и печеная свинина, вы…

— Да, соглашусь, это не лучшие мои стихи, но в них хотя бы есть смысл. Эстетику мы обсудим чуть позже. Вы, Фабер, дали весьма похвальное представление, там, на площади, хотя проявили восхитительное упорство, не желая разгадывать загадки. Я послал Умберто следить за вами. Вы ничего не заметили, нет? В отеле «Батавия» удостоверили вашу личность. Хотя я и так уже знал. Ну и все прочее. Звонок в полицию, девичий голос, загадочный ответ, имя Фонанта. Как я понимаю, вы поддались искушению, Фабер. Это был ваш ответ, не ее.

— Не понимаю, о чем…

— У нас еще будет время поговорить. А пока что давайте опустим скучные промежуточные моменты. Кстати, а как поживает наша милая мисс Эммет? Ее что-то не видно.

— Она тоже участник событий, как вам, вероятно, прекрасно известно, — ответил я. — Она спит наверху, приняла снотворное. У нее легкий шок.

— Все идет замечательно, — просиял доктор Фонанта. — Жалко, затмения сегодня нет. Хотя фейерверк, я так думаю, будет. Кажется, тут где-то мясо гниет.

Мы с Катериной виновато переглянулись. Я без единого слова метнулся на кухню. Мясо было живым. Живеньким, как перебранка по телефону. Старательно отводя взгляд, я подхватил блюдо и твердым шагом, как опытный официант, направился к входной двери. Вышел наружу, прошел по узкой тропинке — все это время мясо проявляло активные признаки жизни и корчилось как ненормальное, — продрался сквозь плотные заросли и в конечном итоге вышвырнул раздухарившуюся говядину в ежевику, лютики и какие-то жуткого вида листы цвета какао. В новой среде обитания гниющий ужас мгновенно включился в тамошний жизненный цикл. Для ровного счета я выкинул и тарелку, но ей предстояло остаться всего лишь расколотым артефактом, не поддающимся абсорбции никаким высшим смыслом — жалким свидетельством недолговечной, пустой и поверхностной культуры. Потом я вернулся в дом. Доктор Фонанта встретил меня лучезарной улыбкой:

— Катерина сообщила мне занятную новость.

— Заня… заня…

— Все очень мило идет к завершению. Как я уже говорил до того, как вы вышли, кажется, у вас где-то здесь мясо гниет.

— Я его выбросил.

— А по-моему, нет, Фабер. Впрочем, не важно. Все закончится хорошо. Вы же мастер языковых игр. Должны с ходу разгадывать синонимические шарады.

Я не сразу сообразил, что он имеет в виду. Я думал, что его веселость — это вообще что-то нечеловеческое, что-то присущее исключительно вымышленному персонажу, какому-нибудь высокоинтеллектуальному полицейскому комиссару, который рассматривает страдание как дым курительной трубки, наполняющий комнату, предназначенную для развлечений с картинками-головоломками или планами битв. Вся история человечества складывается из притворства, что пустоту между двумя пустотами можно заполнить еще чем-нибудь, кроме игры. И все же, если бы природа выполнила всю серьезную работу, что бы тогда осталось нам, людям?

— Я почти в эйфории, — сказал доктор Фонанта над своим искалеченным телом и керамической левой рукой.

Вот краткий отчет — скорее всего не очень точный, из-за тогдашнего моего опьянения и теперешнего ухудшения памяти — о моей свадьбе с собственной сестрой.

Слоны получили сдобу, тюлени — рыбу, рычащие хищники — мясо. Птицы в клетках (хищные — на жениховской стороне манежа, говорящие — на невестиной) не получили ничего. Почти все присутствующие так и остались в сценическом облачении и в гриме, но отец Кастелло, он же Понго, «раздел» лицо и оказался этаким пылким аскетом-церковником в мешковатом клетчатом рванье, возможно, не более экстравагантном, чем традиционный священнический наряд. У него был изысканный англо-ирландский акцент, и проповедовал он обстоятельно.