Энтони Берджесс - M/F

— Доедай, солнышко.

Я вскочил на ноги, обжигая лодыжки о еще не остывшую духовку. В руке у меня был ключ.

— Это ключ не от этого дома, — сказала мисс Эммет. — Здесь стоит американский замок, автоматический. Честное слово, Майлс, иногда ты меня пугаешь. Как будто ты не в себе. Хотя, наверное, не стоило этого говорить, памятуя о твоем бедном отце. Я хотела сказать, это ведь не музей, верно? У меня есть, конечно, какие-то украшения для дома, но это не то, на что люди приходят смотреть. А теперь сядь, пожалуйста, и доешь что не доел.

Я застонал и уселся на место. Налил еще вина нам обоим. До этой минуты я не осмеливался даже помыслить о своем страхе, что работы Сиба Легеру, преданные забвению, распались на первоначальные физические элементы и отправились в мусоросжигатель или в морскую пучину, как и все остальные детриты этого мира. Вино укрепило мой голос, и я спросил:

— Когда вы въехали в этот дом, было здесь что-нибудь?

— Ничего, моя радость, кроме пауков. Огромных тропических пауков. Помню, одна паучиха несла на спине свои яйца. В саду, разумеется, есть сарай. Туда, как я понимаю, свалили весь старый хлам, который раньше был в доме.

Она раскраснелась от вина и даже пропела, сбиваясь, пару тактов из «Будешь ты летней моей королевой».

— Какой именно старый хлам?

— Там закрыто, но можешь в окно заглянуть, если что-нибудь разглядишь сквозь паутину. Хлам самый обыкновенный, просто старые вещи. Не понимаю, зачем хранить всякий мусор, пусть даже в саду. По сути, сад — это тоже часть дома; когда дом сдается, за сад тоже платят, только кусты вокруг так разрослись, что сарая в общем-то и не видно. Красная смородина, лавр. И еще сорняки. С глаз долой, из сердца вон. Боже, какое же крепкое это вино. А теперь ты куда собрался?

— Посмотреть на этот сарай.

Она пьяно расхохоталась.

— Как всегда, сделаешь все по-своему. Темно уже. Ты все равно ничего не увидишь. И внутрь не войдешь. Вот как ты войдешь?

Я потряс у нее перед носом ключом.

— Он подойдет. Обязательно подойдет. У вас есть фонарик? Лампа? Свеча?

— Ладно, пусть будет по-твоему. Свечи в серванте. Только пожар не устрой, хорошо?

Я открыл сервант и нашел пакетик изюма, две пустые бутылочки из-под соуса, пачку сахарной глазури, трубочку драже и бумажный пакет со свечами.

Я сказал:

— Вы ложитесь, меня не ждите. Я могу задержаться.

— Глупыш.

Я еще раньше заметил, что в сад можно было пройти по узенькой дорожке вдоль боковой стены дома. Кроме парадной двери, других выходов из дома не было, и, проходя мимо открытой двери в гостиную, я увидел, что Катерина держит в руке зубной мост и аккуратно слизывает с него налипший пережеванный хлеб. В фильме по телевизору кто-то сказал: Он червяк в большом яблоке. И в качестве иллюстрации за арабеской кларнета последовала приглушенная барабанная дробь. Катерина услышала мои шаги и спросила:

— Уходишь от нас?

— Я вернусь.

— Мы здесь рано ложимся.

Я зафиксировал автоматический замок на парадной двери, чтобы она не захлопнулась и я не остался снаружи, потом на ощупь пробрался к сараю, дрожа в предвкушении. Сад был изрядно запущен. Под ногами хрустело битое стекло, и, пробираясь сквозь плотные заросли, я, кажется, наступил на тельце какого-то маленького мертвого зверька. Луна была, но ее было мало. Я достал из кармана спички (местного производства) и извел несколько штук, прежде чем смог зажечь свечку. Густая листва не пропускала ветер. Мне с трудом удалось вставить ключ в замок на покоробившейся двери — руки дрожали. Но ключ подошел. Значит, вот в этом сарае, чья краска давно уже съедена соленым ветром, и хранится нетленное наследие Сиба Легеру. Момент был настолько торжественным, что меня аж подташнивало от волнения. Дверь, проскрипев арабеску, открылась, и вот я внутри.

Тут я воспользуюсь литературным клише и скажу: то, что я там увидел, не описать никакими словами. Я зажег все свечи, какие были, и расставил на всех подходящих для этого плоскостях: на узеньком подоконнике, на ящике из-под минеральной воды, на жестяных банках с засохшей краской, поставленных мной на попа. Потом огляделся с томительным сладострастием, хотя и с некоторым беспокойством, вызванным запахом разложения, источник которого я не смог определить. Прислоненные к стенам, стояли картины, изъеденные, запыленные холсты. Пара чайных коробок, набитых большими замусоленными конвертами из плотной манильской бумаги, исписанными блокнотами на пружинках, отдельными беззащитными листами писчей бумаги в небрежных каракулях. Я сладко потянулся, как человек, проснувшийся утром долгого летнего дня, на который намечены всяческие приятности, и принялся рассматривать картины. Взбесился от ярости, даже воскликнул: Вот скоты, — глядя на многочисленные пятна грязи и плесени, но потом перестал замечать акциденции и с головой погрузился в сущности. Завтра, при свете дня, я изучу их подробнее; сегодня — лишь общее благоговение, пир для глаз, пожирающих разнообразие.