Виктор Пронин - Кандибобер(Смерть Анфертьева)

Желая подольше сохранить в тайне свои злоупотребления со временем, бухгалтеры переставляли иногда запятые в отчетных ведомостях. И надо же — сходило. Ни одна ревизия не обнаружила обмана. Чудно это было и непонятно, какая-то нечистая сила таилась в сумрачном помещении с двумя окнами, затянутыми легкомысленно выгнутыми железными прутьями, чтобы облагородить впечатление, чтобы никому и в голову не пришло назвать эти прутья решеткой. Подчуфарина зазывали поделиться опытом, он, разумеется, щедро делился, не подозревая даже об истинных пружинах и рычагах, действующих в заводоуправлении. Его хвалили, обещали повысить, сулили главк или трест, а если будет хорошо себя вести, то, может быть, и министерство, но пока ограничивались благодарностями к праздникам.

Если бы кто-нибудь простодушный и простоватый заглянул в бухгалтерию в эти минуты, он не заметил бы ничего необычного — сидели женщины и обрабатывали важные финансовые документы. Но человек, обладающий проницательностью, сразу бы заметил, что все неотрывно и пристально смотрят на часы — сквозь дырочки в чеках, сквозь счеты, поверх очков, в отражениях настольного стекла, сквозь друг друга, что многие уже выставили ноги из-под стола, чтобы в тот самый миг, когда большая стрелка займет вертикальное положение, рвануться и, сшибая стулья, роняя счеты и кипы бумаг со столов, понестись и упиться радостью победы, чувством молодости и превосходства — когда удастся первой коснуться выкрашенной коричневой краской ручки буфета. Человек наблюдательный заметил бы, что в плотных кулаках женщины сжимают авоськи и рублевки, заметил бы их учащенное дыхание, порозовевшие щечки, глаза, сверкающие азартом предстоящей борьбы, — все настраивалось на перегрузки, вполне сопоставимые с космическими, хотя они не принесут ни славы, ни звезд.

Анфертьев прошел по извилистому проходу между столами и скрылся в своей лаборатории. Света проводила его взглядом, поскольку не смотрела на часы. Она подумала, что Вадим Кузьмич, пользуясь положением свободного художника, мог бы не торопясь подняться к буфету, но нет, почему-то остался здесь.

Когда стрелка коснулась наконец заветной черточки и женщины необузданно умчались вон из бухгалтерии, чудом не вынеся дверь вместе с рамой, Света лишь посмотрела им вслед, и не было в ее взгляде ни усмешки, ни осуждения. Возможно, она их и не видела, не слышала топота над головой, не заметила, как легкой рябью пошел потолок. Она подошла к двери фотолаборатории и, изогнув указательный палец, легонько постучала в картонную дверь, уверенная, что Анфертьев там, в красных своих сумерках. Но никто не ответил ей, хотя Вадим Кузьмич всегда узнавал ее стук и всегда радостно откликался. "Бегу! — кричал он. — Спотыкаюсь!

Теряю калоши!" И Света заранее улыбалась, чувствуя, что Анфертьеву приятно ее видеть.

Но сегодня Вадим Кузьмич не отозвался. Он сидел, затаив дыхание, презирая себя, и оставался твердым в своем злом замысле. Света удивилась, постучала еще раз и, не задерживаясь больше, набросила пальто, прихватила сумочку и вышла, заперев за собой дверь. Анфертьев слышал, как проворачивается в замке ключ, как Света для верности дергает дверь с той стороны. Уже с той стороны. Он услышал даже стук удаляющихся каблучков, и стук этот отозвался в его душе безутешной болью. Все в этот проклятый день проис-1 ходило в последний раз, все обрывалось, все исчезало в пропадающем времени, хотя и оставалась у него немыслимая надежда, что не все гибнет, не навсегда, что можно еще кое-что сохранить, оставить на черный день. Ошибка. Единственное, что удается в таких случаях, — оттянуть конец, только оттянуть, но это сделает его еще страшнее.

Ничего не останется.| Где-то там, в оставленном мире, слышались голоса, чьи-то шаги, хохот, глупый, безудержный хохот людей грубых и бездушных. Что делать, в таких случаях самый мелодичный смех кажется вопиюще неуместным. Мы все слышим время от времени такой смех, ненавидим его и потом стыдимся своих чувств.

Из своей преступно-красной комнаты Анфертьев видел плотную очередь бухгалтерских женщин, втянувших животы, чтобы быть ближе к прилавку с кефиром, видел Свету в пронизанной осенними лучами рощице, Квардакова в мохнатом пиджаке и со сжатым кулаком, плотно лежащим на холодном стекле стола, Таньку в детском саду — ее взгляд был устремлен на часы, висящие между домами у подземного перехода. Танька с нетерпением ждала, когда за ней придет отец, Вадим Кузьмич Анфертьев, обуреваемый в эти минуты страстями подлыми и корыстными. На какое-то мгновение его охватило полнейшее безразличие и к Сейфу, и к его содержимому, но он подавил в себе это чувство как слабость, как страх перед неизвестностью и казнясь, страдая... поднялся и откинул крючок.