Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Да что это мы все про Ваську да про Ваську! Он, может, того и не стоит.

Хватит о нем.

Возвращаемся в шихинский сад.

Под дубом, в зарослях малины утренние труженики разделись догола и ну плескаться, ну отмываться да озоровать! Вода из колодца была холодная, так что повизгивали все помимо своей воли. Розовая ошеверовская спина оказалась удивительно похожей на спину знаменитой купальщицы Ренуара. Илья, видимо, знал об этом, и движения его были величавы, исполнены внутреннего достоинства и сознания собственной значительности. Выставить его в Музее имени Пушкина — и очередь желающих полюбоваться роскошными ошеверовскими формами, цветом и наполненностью его тела выстроилась бы на Волхонке ничуть не меньшая, чем к картинам миллиардера Хаммера. А вот Шихин выглядел явно тощеватым, и Автор даже затрудняется назвать какое-либо известное полотно, которое хотя бы отдаленно напоминало о шихинском телосложении и облагородило бы его одним лишь сравнением. А Вовушка, несмотря на упитанность, был мускулистым, мышцы четко просматривались на его животе шоколадными плитками, которым в наше время может похвастаться разве что один человек из тысячи. Подобное Автору довелось видеть на некоторых статуях в солнечной Греции, да и то не при всяком освещении.

— Эй вы! Три грации! — хохотала на крыльце Валя. — Поторопитесь! Картошка стынет!

— Картошкой тебе не отделаться! — кричал Ошеверов, приплясывая и повизгивая под струями воды. — Ты давай чего покрепче, погорячее, а то как бы пол опять не провалился к чертовой матери!

— Перебьетесь! Указ, слава Богу, еще никто не отменял!

Здесь надо заметить, что Автор допускает непростительную оплошность, позволяя героине упомянуть Указ с намеком, что это, дескать, Указ, направленный против пьянства, а описываемые события происходят во времена, когда его еще и в помине не было. Но уж коли эти слова у Вали выскочили, пусть их, не перепечатывать же из-за такого пустяка целую страницу. Но мы про себя будем помнить — ошибка. А оправдывается она последующими словами Шихина, который тут же привычно впал в вольнодумство.

— Разберемся с Указом! — сказал Шихин. — Подумаешь, Указ! Видели мы их, перевидели!

— А ты помолчи! — оборвал Ошеверов. — Твоего мнения о правильности действий правительства никто не спрашивает. Ведь не спрашивают? А когда спросят, официально, на бланке, со штампом, тогда и скажешь. Если позволят обстоятельства. Если Васька-стукач окажется на безопасном расстоянии, поскольку я уверен, что произносишь ты только те слова, которые наверняка кажутся ему интересными. Что за человек, не пойму! Как ни слово, так мнение, сомнение! И все поперек, поперек! Митя, ради Бога, заткнись хоть на год! Ведь было уже, было! А оно опять мыслит! — Илья употребил средний род «оно» как крайнюю степень уничижения. Оно! Непонятное какое-то существо, живность невзрачная, не то бесполая, не то двуполая, в общем, черт знает что!

— Илья! — раскаянно воскликнул Шихин. — Ну что я такого сказал?!

— Прежде чем обсуждать указы, — Ошеверов победно оглянулся на Ваську-стукача, — срам прикрой! До чего же отвратительные у тебя ягодицы... Кошмар какой-то. Тощие, голубоватые, в гусиную кожу...

— Да уж с твоими тягаться трудно.

— С моими никто не может тягаться, потому что в сути своей они жизнеутверждающие! Понял? От них разит силой, страстью, жизнью!

— Сказал бы я тебе, чем от них разит...

— О Боже! — у Ошеверова горестно упали руки. — Ничего приличного от тебя не услышишь! Ничего светлого, чистого, что давало бы силы и желание жить.

Шихин уже хотел было что-то ответить, но неожиданно присел, выпучил глаза и приложил палец к губам. Взгляд его указывал направление, откуда шла опасность. От калитки шли двое, мужчина и женщина.

В светлых одеждах, на фоне густой листвы и темных бревенчатых стен они казались необыкновенно привлекательными. Мужчина был безудержно сед, но шел молодо, как молодо ходят люди в хорошем уже возрасте, улыбался одобрительно, словно вокруг видел старательное исполнение собственных указаний. Женщина была гораздо моложе, ее золотистые волосы светились в солнечных лучах, особенно одна прядь, которая порочным полумесяцем сворачивалась на щеке покрытой нежным пушком, сравнить который можно разве что с поверхностью спелого персика, виденного Автолом несколько лет назад на пицундском базаре, известном нахальными ценами и веселым нравом торгашей. На женщине были белая вязаная накидка и ослепительно желтые бархатные штаны, подтверждающие, что в ее характере есть вызов, дерзость и разумное пренебрежение к мнению окружающих.