Виктор Пронин - Падай, ты убит!

Солидарность, сочувствие, порядочность — это все хорошо, да только надо знать... О, как много чего надо учитывать, прежде чем высказать свое мнение. Не учел Прутайсов, не рассчитал, не предусмотрел, циклоп одноглазый, а уж до чего был хитер, до чего осторожен! Видно, не судьба ему оставаться редактором. Да и в парке с наглядной агитацией успел что-то напутать — то ли в избытке усердия, то ли в недостатке восторженности допустил скрытую непочтительность, и дела его сейчас плохи.

А тогда, увидев вошедшего в кабинет Шихина, он поднялся навстречу, чуть ли не у двери взял из рук заявление и вернулся, сутулясь, к своему столу.

— Я все правильно написал? — спросил Шихин, остановившись на пристойном расстоянии и давая понять, что, даже уходя, он не намерен сокращать разделяющее их пространство.

— А? Да, — Прутайсов махнул рукой в пустоватом рукаве. — Я подпишу... Но дело не в этом...

— Да, конечно, я понимаю, паясничать действительно нехорошо, и я искренне сожалею, что своими поспешными и опрометчивыми словами дал повод...

— Кончай, Шихин, — поморщился Прутайсов. — Я вот о чем... Ты должен правильно понять происшедшее...

— А что, есть основания думать, что...

— Заткнись наконец! Мы все тут неплохие ребята, ты тоже не лучше и не хуже других... Тебе бы вот только пообтереться, пообтесаться, усвоить правила игры... Но все это ты сделаешь уже в другом месте. Не здесь. А понять должен вот что... Да садись ты уже, ради Бога, а то я никак не могу собраться... Садись. Вот. И убери руки с колен, хватит дурака валять. И из меня дурака не делай. Пойми, мы не всегда поступаем так, как нам хочется. Чаще мы поступаем так, как должно поступать, как нам советуют старшие товарищи, — единственный глаз Прутайсова устремился в потолок. — Ты меня понял?

— Знаете, такое ощущение... что не до конца.

— Это ничего. Не все сразу. Поймешь. Тебе не повезло...

— Да, наверно, и это есть.

— Не перебивай. Тебе не повезло с друзьями.

— Вы хотите сказать...

— Ты устрой им... как бы это... небольшую инвентаризацию. Может быть, кое-кого следует списать за непригодностью... Ну? Понял? Да пойми же наконец! Ну?! Понял? Не понял, — Прутайсов безутешно взмахнул руками, прошелся по кабинету. — Ты доверяешь своим друзьям больше, чем они того заслуживают, — проговорил Прутайсов, остановившись перед Шихиным, проговорил тихо, но внятно, по слогам, буравя его красноватым, воспаленным глазом. — С друзьями можно говорить о бабах, о водке, о... О чем еще? — Он задумался, приложив палец к сероватой щеке. — И больше ни о чем. Теперь понял?

— Кажется, начинает доходить.

— Слава тебе, Господи! — Прутайсов облегченно упал в кресло. — Ну, тогда будь здоров. Желаю творческих успехов. Чего напишешь — приноси. Туго станет — приходи. А туго тебе станет обязательно. Приходи. Но не слишком быстро... Через полгодика, через год... Вот так примерно. Дай нам немного передохнуть. Ты вот дурачился, спрашивал, не могли ли тебя посадить... Я тебе ответил честно — могли. Понял?

— Угу.

— А теперь катись!

— Дай вам Бог здоровья, — смиренно проговорил Шихин.

Прутайсов некоторое время исподлобья смотрел на него, потом пошарил глазом по столу, но, видимо, не найдя ничего подходящего, сказал негромко:

— Если ты произнесешь еще хоть слово, я запущу в тебя этой корзиной! А если...

Шихин не стал дослушивать и благоразумно выскользнул за дверь, понимая, что редактор не шутил.

— Чушь какая-то... — повторил Шихин. — Ну их всех к черту! Пошли чай пить.

— А у меня и водка есть, — вкрадчиво сказал Ошеверов. — Не возражаешь?

— Нет. Не возражаю.

— А Валя не осудит?

— Авось, — ответил Шихин, направляясь к калитке. Странное ощущение охватило его. Ночной сад, холодные влажные листья, гул поездов, самолеты на Внуково, мигающие в разрывах туч красноватыми огоньками, — все это уже не приносило радостного волнения. Во всем появилась враждебность, везде таились опасность и предательство. Хотелось долгим, бесконечно долгим зловредным молчанием обесценить собственные промашки, сбить с толку затаившиеся силы, которые ждут неосторожных его слов, чтобы тут же уличить в недозволенном и поступить с ним по всей строгости ими же придуманных законов.

— Хочется заткнуться и молчать, — сказал он.

— Многие так и поступили, — ответил Ошеверов. — И удивительно, что до тебя только сейчас доходят столь простые и очевидные истины. Оглянись, Митя! Самый безудержный болтун и пустобрех, человек, который не замолкает ни на минуту... На самом деле он молчит. Вслушайся в его треп — он ни о чем не говорит. Он не выражает своего мнения, даже если оно у него есть. Только пересказывает, ссылается, цитирует... Это не мое, дескать, это вон классик наговорил, сосед нагородил, попутчик наболтал! Мы огораживаемся цитатами и сидим за ними, как за частоколом в круговой обороне. Даже открыв что-то свое, бросаемся тут же искать цитату, чтобы доказать — это не мы придумали, упаси Боже! Мы поганые и дурные!