Виктор Пронин - Падай, ты убит!

— С такими гостями ни фига не останется.

Селена отвернулась, обиженно глядя в полыхающий дождем сад. И Игореша не стал спорить, лишь усмехнулся чему-то своему и обратил взор к Шаману, как к существу единственно здесь достойному.

С Шихиным это случалось — месяцами пребывал он в полнейшем благодушии, улыбался, поддакивал, позволяя желающим прохаживаться на его счет сколько кому хотелось. Многих это вводило в заблуждение, они полагали, что с Шихиным можно не церемониться. Но вот звучало вроде бы невинное слово, ничего не значащее по сравнению с теми насмешками, которые минуту назад лишь забавляли Шихина, и... все вдруг видели перед собой другого человека — обидчивого, несправедливого, готового немедленно порвать отношения с кем угодно и навсегда. А потом над ним словно проносилось какое-то облако, и Шихин снова возвращался к самому себе. А там как знать, когда Шихин бывал самим собой — позволяя потешаться над ним или же противясь этому, причем неумело, неуправляемо, как противится пробуждающееся сознание. Так просыпаются рабы, крепостные, каторжники — круша и убивая, чувствуя краткость, обреченность своего протеста.

Возможно, где-нибудь стоит рассказать о том, как однажды, уже зимой, Шихину удалось выбить на каком-то топливном складе машину мелкого грязного угля. Нанял самосвал с пьяным водителем, тот привез и ссыпал уголь прямо на дороге. Шел снег, и черная гора в ранних сумерках постепенно светлела, светлела, пока не стала белой. Шихин решил перетащить уголь под террасу, но отложил назавтра. А утром обнаружил, что куш на треть растащена соседями и в белой горке после вечернего снега зияет черная дыра — там ночью брали уголь старухи, живущие по соседству.

И еще случай, связанный с углем, это произошло на следующую зиму. Шихину привезли уголь в громадных глыбах, которые приходилось раскалывать кувалдой. И вот сидит он, согнувшись в три погибели, колет уголь, сам весь перемазанный, пальцы сбиты, на ногах какие-то резиновые чуни, после удара кувалдой мелкие брызги угля вперемешку со льдом бьют по лицу, и вдруг видит, что лаз, через который он забрался под террасу, потемнел. Став на четвереньки и подобравшись к выходу, он увидел рядом с собой... Селену. Она стояла, освещенная зимним солнцем, в светлой дубленке и вязаной шапочке, из-под которой вроде бы нечаянно выбивался все тот же невероятной привлекательности буржуазный локон.

Можно дать их изысканную беседу о погоде, розовых снегирях на кустах, о чем-то упоительно прекрасном, что тревожит душу и влечет ее в туманную даль... После чего австрийские сапожки Селены прошли мимо шихинских глаз и поднялись по ступенькам. Он слышал ее женские шаги у себя над головой, потом каблучки простучали в сенях и стихли. Наколов ведро угля, Шихин выкарабкался на дневной свет и, изогнувшись под тяжестью, поковылял вслед за Селеной в дом...

И был он тогда тощ, зол и молод.

Желтая сумка Селены пахла кожей, и в ней на боку лежала холодная с мороза бутылка красного вина «Кабинет». Помните? Это вино продавали в бутылках, чуть зауженных к донышку... Кажется, венгерское... Да, венгерские вина были куда лучше и болгарских, и румынских...

Шихин выпил тогда это вино в одиночку. Обидевшись на что-то, Селена ушла, всколыхнув воздух полами дубленки. Может быть, она и приходила для того, чтобы обидеться и уйти, схватив в последний момент сумку, от которой так недоступно пахло настоящей кожей.

Выходка Селены, безжалостно срезавшей флоксы, взбесила Шихина. Сам того не заметив, он понятием жилья охватил и березы, и дуб у калитки, и флоксы, и грибы вдоль забора. Это все была круговая линия его обороны против наступающих враждебных сил. Он латал крышу, менял прогнившие доски пола, стеклил окна, спиливал сухие ветви у яблонь, ходил в паршивую одинцовскую баню, брился, сжигал тряпье — и все это с единым чувством сопротивления этим силам. С той же жаждой выжить, с той же неустанностью, если не осатанелостью, с какими защитники козельской крепости подвозили смолу, заделывали пробоины в стенах, укрепляли ворота и подтаскивали камни, чтобы сбросить их на головы татарвы поганой, Шихин завозил уголь, подклеивал подошву к Валиным сапогам, обходил московские редакции. Ему, потомку козельских защитников, в то время часто снился один и тот же сон: темное от дыма небо, плач и стенания, приближается вражеское войско, идут татары, а он, среди таких же взбудораженных людей, ищет, чем бы вооружиться, и каждый раз оказывается, что меч слишком слаб, да и без рукояти, что у вил сгнила ручка, что топор надо бы заточить. И он спешно пытается заменить держак у вил, направить топор, приделать рукоять к мечу, а тут кто-то кричит, причем он ни разу не слышал голоса, крик рождался в нем самом — «Пора, пора!» То с дубиной, то с простой штыковой лопатой Шихин устремлялся навстречу визжащей, мохнатой татарской толпе. Но вот самой схватки не видел ни разу, сон обрывался на том месте, когда он бросался к посверкивающей кривыми саблями живой стене татарвы. Небо полыхало заревом, вместе с ним бежали люди в беспорядочной обреченной отваге, и он тоже бежал, маясь оттого, что оружие у него неважное, ненадежное, но ни разу ничто его не остановило, ни разу он не дрогнул в своем сне и не подумал о спасении. Однако каждый раз после пробуждения помнил ощущение обреченности. Видно, далекий предок, передавший ему свою память подлинной генной цепочке, пережил все это, но потерял сознание или же природа лишила его воспоминаний о самой схватке, стерла из памяти кровавую бойню, чтобы не тревожили потом страшные картины далеких потомков.