Виктор Пронин - Падай, ты убит!

— А чего стоять-то? Темнеет уже, зябко... Домой нора.

— Не... Тут хорошо... Яблони... Листья... Молчат... Касаются... Я постою, ладно?

— Конечно, — Шихин дернул плечом. — Отчего ж не постоять.

— Никто не торопит... Луна движется но небу... Когда я остановился здесь, она вон у той ветки была, а сейчас перебралась к березе... Чую на щеках ее свет и это... Не могу... Ты иди, Митя... Я скоро.

Была у Кузьмы клетчатая рубаха, мятая, со скрученными уголками воротника, но чистая, он сам через день стирал ее, вывешивал на веревке и сидел на крыльце, пока она сохла. Теплую от солнца и надевал, брал авоську, бидон и исчезал среди листвы. А потом вдруг возникал посредине кухни — в авоське хлеб, в бидоне молоко. Авоську вешал на гвоздик, вбитый в бревно, бидон с молоком ставил в тень, предоставляя Вале распоряжаться всем но своему усмотрению.

Иногда Шихин из любопытства пытался проследить за Кузьмой. Он видел, как тесть медленно бредет по террасе, высокий, сутулый, с непомерно длинной тенью, спускается по ступенькам на кирпичную дорожку... И вдруг пропадает. Колыхнулись флоксы на высоких стеблях, кружась, упал с яблони подсохший лист, дрогнули ветви малины... И нет Кузьмы Лаврентьевича. А через полчаса, через час на него можно было наткнуться у ствола старой, шершавой яблони с сучковатыми ветвями, встретиться с голубовато-прозрачным взглядом. И не поймешь сразу, не то взгляд это человеческий, не то просвет в ветвях, не то клочки неба...

Но происходило с Кузьмой и нечто непонятное. Стоило ему вот так постоять недолго, как от его ступней устремлялись в землю еле видимые тонкие корешки. Едва войдя в почву, они закреплялись, набирали силу, наливались соком, но Кузьма этого вроде и не замечал. Он переступал ногами, шел дальше, корешки обрывались, но сохраняли свою жизненную силу, потому что едва Кузьма останавливался, корешки вздрагивали и снова вонзались в землю. Причем происходило это не только в саду, но и в любом другом месте, где Кузьма Лаврентьевич оказывался босиком. Как-то пророс в магазине, где ему несколько часов пришлось простоять в очереди за молоком, пророс прямо в асфальт, когда Валя послала его сдавать бутылки в приемный пункт, а заняв очередь в баню, пророс прямо в жужельницу. Заметив за стариком эту особенность, Шихин стал беспокоиться, как бы Кузьма Лаврентьевич совсем не врос в землю. Кто знает, как истолкуют соседи, местные власти — довели, скажут. Поэтому время от времени Шихин подходил к крыльцу и кричал в сад:

— Кузьма Лаврентьевич! Как вы там?

— Ничего... — шелестело откуда-то. — Жив, слава Богу...

— Чайку попьем?

— Попьем... Отчего ж не попить... Чайку надо...

— Я уж заварил! — кричал Шихин.

— Иду... — И на дорожке возникала нескладная фигура.

— А по глоточку?

— Можно, — отвечал старик, и в голосе его что-то неуловимо менялось.

Кузьма Лаврентьевич долгие годы работал начальником режима в тех лагерях, где были собраны вместе наши непочтительные сограждане. За это время он стал в необычайном своем деле хорошим специалистом, заранее мог предвидеть поведение подопечных, знал, что им понравится, против чего они будут возражать, чувствовал, как далеко может зайти их возражение и как их переубедить, добиться того, чтобы они вели себя прилично, в полном соответствии с действующими инструкциями. Знал Кузьма Лаврентьевич, на какие крайние меры он имеет право, когда будут уместнее меры половинчатые, в каких случаях можно ограничиться сугубо символическими, которые, он это тоже знал, будут истолкованы как его слабость, уступка, а то и великодушие. Но никогда ни с кем Кузьма Лаврентьевич не делился своими знаниями, ему казалось, что говорить об этом так же недопустимо, как о постельных игрищах, где у каждого свой тайный опыт, своя срамная сноровка.

Слушая шихинские споры с друзьями, Кузьма Лаврентьевич лишь поводил головой, словно что-то беспокоило его, тревожило, и в глазах проступала не то пустота, не то настороженность. Он пересекал мелкими шагами террасу, спускался к флоксам и пропадал. А вернувшись, долго молчал, глядя в пространство, и наконец, что-то преодолев в себе, произносил:

— Не надо так... Плохо это.

— Что не надо? — переспрашивал Шихин, который к тому времени уже забывал, о чем шла речь час назад.

— Эти разговоры... Все продолжается. Уходит, приходит... Нехорошо.

— Вы о чем, Кузьма Лаврентьевич?

— Непочтительный ты...

— Это плохо?

— Не знаю, — улыбался в сад Кузьма Лаврентьевич. — Плохо, когда знают...