Петр Проскурин - Отречение

— Что-нибудь случилось?

— Конечно, сама ведь знаешь.

— Может быть, ты и меня просветишь?

— Ничего особенного, пожалуй, один потерял, второй нашел.

— Ты, конечно, нашел…

— Понимай, как тебе хочется. Каждый делает свой выбор…

Он небрежно взглянул на нее и увидел закушенные с досадой губы.

— Какой выбор? О чем ты, Денис? Не понимаю…

— Все ты понимаешь. Ничего… вполне соответствует…твой Пустовойт из преданных, энергичных мужей, поздравляю, ты не ошиблась.

— Костя — конструктор, — сказала, вспыхнув, Катя. — Просто наши семьи очень давно дружат. Зачем ты меня обижаешь, за что? У него отец недавно привез из Канады видеомагнитофон — подарил Косте на день рождения. Можно сходить что-нибудь посмотреть… Хочешь?

— Отчего же, можно и посмотреть! Привет!

— Денис! Куда ты?

Она положила ему руки на плечи, прижалась, и он почувствовал едва сдерживаемое прерывистое дыхание.

— Молчи, — прошептала она. — Не надо, ничего не говори… ничего умного ты не скажешь…

— А как же он? — спросил Денис, кивая на отчужденно и одиноко стоящего в стороне у стены Пустовойта.

— Он уйдет…

— Уйдет? — переспросил Денис.

— Да, уйдет, — сказала она с неосознанной жестокостью, и Денис на какое-то время растерялся; она поняла его растерянность как решение ответить отказом, снова рывком прижалась к нему и, подняв голову, почти касаясь его губ своими, прошептала: — Пожалуйста, не глупи, я же просила, ты все испортишь…

Он помедлил, его вспыхнувшие глаза словно омыли ее светлой, легкой волной, и она, еще больше хорошея и преображаясь под его настороженным взглядом, соглашаясь, слегка наклонила голову.

— Что?

— Жди меня на нашем месте… возле школьных каштанов… Не глупи, слышишь? Я сейчас…

Город встретил их тишиной, далекими, недоступными звездами, и они, словно разделенные какой-то непонятной силой, пошли рядом, как ходили много лет в школу или домой, стараясь не прикасаться друг к другу, и все равно время от времени, встречаясь то плечами, то руками, вздрагивали, быстро отодвигаясь один от другого; и ни она, ни он не думали и не хотели думать, что происходит, ведь главное для обоих уже решилось, и сейчас ими безотчетно владело лишь чувство самопожертвования и немой светлой боли; ими владело острое чувство необходимости сделать друг для друга что-то незабываемое, то, что светлой тенью сопровождало бы всю их последующую жизнь и помогало бы им в самые трудные минуты, но ни она, ни он не знали пока, что именно они должны сделать. Они подошли к ярко освещенному перекрестку, услышали издали взрыв возбужденного молодого смеха и, не сговариваясь, свернули в ближайший переулок.

— На наше старое место, да? — спросил он, обнимая ее за плечи, и она, молчаливо и безоговорочно выражая свое согласие, доверчиво прижалась к нему. Над их головами, заслоняя небо, почти смыкались вершинами старые, с незапамятных лет стоявшие тут, кое-где доцветавшие каштаны, в редких просветах ярко горели звезды.

— Отчего так получается… ведь мы не хотим этого… Кто определил нашу судьбу?

— Не надо, по-другому ведь не будет, ты же сама не хочешь по-другому. Разве тебе плохо сейчас?

— Мне хорошо… больно… из-за тебя, Денис! — торопливо, не слушая его, заговорила она, пытаясь оправдать себя, а больше оправдаться перед собой. — На тебя хорошо любоваться со стороны, а рядом с тобой, понимаешь, совсем рядом, я начинаю себя терять. Ну, понимаешь, совсем перестаю себя чувствовать… отдельно. Наверное, тебе нужна совсем, совсем другая… Она могла бы на тебя влиять… У меня ничего не получается… Твое поле сильнее! Только ты не хочешь бороться, плывешь по течению.

— У нас какой-то детский разговор, — поморщился он, останавливая ее. — Ты же не за этим пошла со мной!

— И за этим тоже, — с безотчетным вызовом сказала она. — Ну, как ты не понимаешь? Ведь должна же я тебе объяснить, что нам мешает. Ведь мешает же!

— Ничего не надо объяснять, — попросил он. — Ну, послушай, ты совсем ничего не слышишь?

— И тебе совсем, совсем не больно? — помедлив, неожиданно спросила она.

— Ничего, пройдет! — сказал он не сразу, прижимая ее, податливую теплую, к себе и в то же время чувствуя невозможность прежних доверчивых, безоглядных отношений. — Что ты волнуешься? Не бери себе в голову, я сделаю все, что ты хочешь, вот посмотришь!

Он быстро поцеловал ее в плечо; она притихла, и он почувствовал ее затаенный внезапный страх. Они уже вышли за город и стояли на высоком обрыве; внизу, укрытая сейчас белесыми, едва проступавшими размывами тумана, петляла речка — речка их детства и юности, первых, тайных встреч и надежд, первых неосознанных и торопливых прикосновений; здесь редко стояли старые деревья, уцелевшие еще от последней войны; теперь, правда, они старились одиноко и беспризорно, вокруг них постепенно образовались дикие и беспорядочные заросли кустов, но несмотря на запущенность этого места, оно было любимым, заветным для многих, и в городе его почему-то прозвали «монашеским раем»; еще до войны на обрыве возвышался полуразрушенный, с разобранными на кирпич монастырскими кельями и оградой Покровский монастырь. Фронт, несколько раз прокатившийся через Зежск, окончательно пригладил все вокруг. О монастыре теперь напоминала лишь часть невысокой, Бог весть как уцелевшей ограды старинной кладки, окруженной редкими, тоже чудом уцелевшими старыми деревьями; в последние годы их стали даже оберегать и подсаживать к ним новые; по обрыву поставили редкие цельнолитые чугунные скамьи — теперь местные любители сильных ощущений не могли ни изломать их, ни переставить по своему наитию.