Он снова дал ей прикурить.
— Никто дома не знает этого. — Она стряхнула ногтем пепел.
— Вы боитесь мужа? — спросил Хатунцев, и она уловила в его голосе иронию.
— Нет… но мне как-то, — она опять стряхнула пепел, ногти у нее были коротко острижены, без маникюра, но хорошей формы, — неудобно именно перед ним… Правда… мы сейчас редко видимся. Как вы думаете, Игорь Степанович, почему меня не вызвали сразу?
— Наверное, не хотели лишний раз беспокоить, Елена Захаровна, — в голосе Хатунцева Аленке опять послышалась ирония. — Врачей у нас много, а жена Брюханова одна…
Аленка глубоко затянулась, помолчала.
— Игорь Степанович, скажите, почему вы так любите говорить гадости? Это свойство характера или временный недуг?
— Елена Захаровна, разве я говорю гадости? — Хатунцев сделал неопределенный жест рукой, скорее всего означавший покорность. — Разве это не правда? Чистая правда, ничего не поделаешь, такое уж ваше положение в жизни, Елена Захаровна. Зачем вы кокетничаете? Это вам не идет, вы же сами знаете, что это правда…
— Когда человеку нужна немедленная помощь, в мире одна правда на всех. — Аленка помолчала, и в ее лице проступила какая-то не свойственная ей жестокость. — Вы читали с неделю назад в «Холмской правде» быль о враче Пекареве Анатолии Емельяновиче? Я просто хочу знать, читали ли вы?
— Читал, конечно, — отозвался Хатунцев. — Я слышал об этом и раньше, но не с такими подробностями…
— Главное здесь не в подробностях. — Аленка посмотрела ему прямо в глаза. — До какой ослепительной душевной яркости может подняться простой смертный человек, простой, совершенно такой, как вот мы с вами…
— Я слышал о Пекареве много, — сказал Хатунцев. — Мне показалось, что у доктора Пекарева…
— Молчите! — поспешно остановила его Аленка, боясь, что он скажет что-нибудь невпопад и этим отрежет возможность дальнейшего общения. — Я прошу вас, Игорь Степанович, пожалуйста, не надо ничего научного… это было бы кощунством по отношению к такому большому…
— Истина, какими бы словами она ни выражалась, не может быть кощунством, Елена Захаровна. Это всего лишь истина.
Аленка досадливо пожала плечами.
— Пожалели? — Хатунцев кивнул. — Понимаю, все понимаю, и, однако, зачем так-то? Вы не поймете того, что понимаю я, в ваше понимание я не смогу проникнуть… но зачем так-то?
Аленка вслушивалась в его изменившийся голос; она видела его ноги в больших желтых ботинках, но поднять глаза, взглянуть ему в лицо не смогла. Он подошел и стоял теперь совсем близко перед нею, но и в ее, и в его словах было не то, что они в действительности говорили друг другу. Самое главное было то, почему они говорили это друг другу; на какое-то мгновение в Аленке, словно слабая искра, промелькнула истинность происходящего, промелькнула и исчезла, но ощущение осталось, и это было самое неприятное и невыносимое.
— Ах, боже ты мой, — вырвалось у нее с досадой, — ну какая разница, как вы понимаете, как я понимаю? — Она резко встала и тотчас увидела затаенное сияние его глаз. Хотя она стояла на месте, не двигаясь ни одним мускулом, ей казалось, что она падает в пропасть, и этой пропастью были распахнувшиеся ей навстречу глаза. Разрушая сладкое, скользящее оцепенение, она сильнее прикусила мундштук папиросы.
— Что за затишье, даже не по себе, пойду справлюсь, как идет операция — Она резко повернулась и, стуча высокими каблуками, скрылась за дверью, а Хатунцев остался стоять с пересохшими губами и резко колотящимся сердцем.
Слухи рождаются неизвестно как и почему, иногда даже без всякой видимой на то причины, но с этим часто бесполезным и даже вредным явлением необходимо считаться. Никто бы в клинике не мог определить, кто произнес первое слово, но это ровным счетом никого не интересовало. Самое главное, что первое слово было сказано; клубок вначале медленно, затем стремительнее покатился, стал расти, и теперь уже, когда Аленке и Хатунцеву приходилось оказываться друг подле друга (а приходилось им по не зависящим от них причинам оказываться рядом довольно часто), тотчас чей-нибудь глаз вроде бы мимоходом устремлялся на них и тотчас следовало вежливое, но подобающее к случаю выражение лица, и клубок, еще чуточку отяжелев, катился дальше, несмотря на то что врачи люди чрезвычайно и чрезвычайно занятые. Когда клубок этот, достигнув солидного объема и веса, так что его уже нельзя было не замечать, в один из прекрасных дней с подобающей своему сану торжественностью и бесцеремонностью ударил в дверь кабинета главного врача клиники, проломил ее, молодецки подпрыгнул и оказался перед ним на столе, Кузьма Петрович снял очки в толстой черепаховой оправе и остолбенело уставился на гладкую поверхность стола.
Читать дальше