Пер Энквист - Визит лейб-медика

6 января 1769 года король Кристиан VII вновь ступил на датскую землю.

В последние дни своего путешествия он лишь Струэнсе позволял сидеть вместе с ним в королевской карете.

Всем было ясно: что-то произошло. Молодой немецкий врач со светлыми волосами, мимолетной настороженной улыбкой и дружелюбным взглядом сделался фигурой. Поскольку у него не было никакого титула и его невозможно было вписать в четкую иерархию, это создавало беспокойство.

В нем пытались разобраться. Разобраться в нем было нелегко. Он был любезен, сдержан и не стремился воспользоваться своей властью; или, скорее, тем, что воспринималось как власть.

Его было не понять.

Поездка домой была кошмарной.

Неделя сильной пурги, и леденящий холод всю дорогу. Насквозь промерзшие кареты. Все кутались в одеяла. Это напоминало армию, после военного похода отступавшую через русские пустынные земли, в этом отступлении датского королевского двора не было ни великолепия, ни блеска. О том, сколько вся эта экспедиция стоила, уже больше не думали; это было слишком ужасно, но ведь можно же увеличить подати.

Придется прибегнуть к податям. Но это — дело будущего. Сейчас необходимо добраться домой.

Струэнсе сидел наедине со спящим, молчаливым или поскуливающим мальчиком, который считался королем, и у него было много времени для размышлений.

Поскольку в вечную жизнь он не верил, он всегда испытывал страх при мысли о риске загубить ту единственную жизнь, которая у него была. Медицина дала ему призвание. Он внушил себе, что его врачебное призвание было своего рода богослужением, что это было единственно возможным таинством, удостоверявшем святость жизни. Святой была лишь человеческая жизнь, и эта святость отличала человека от животного, в остальном же разницы не было; и говорившие, что его вера заключалась в том, что человек — это механизм, ничего не понимали.

Святость жизни была его мирской религией. Он преподавал в Альтоне анатомию: объектами, на которых он вел свое преподавание, были тела казненных и самоубийц. Узнать казненных было легко: у них часто не хватало правой руки и головы. Самоубийцы же ничем не отличались от умерших в вере, которых разрешалось хоронить в освященной земле; в этом отношении они были одинаковыми. Механизм-человек, лежавший под его ножом, действительно был в этот момент механизмом. Святое — жизнь — исчезло. В чем же тогда состояло это святое ?

В том, что ты делал, святое пока еще присутствовало.

Святым было то, что это святым делает. Он к этому пришел. Об этом немного говорилось у Хольберга, но в своей 101-й эпистоле в «Нравоучительных мыслях» Хольберг высказывался неотчетливо; механизмами были животные, говорилось у Хольберга, и от животного человека отличала его святость.

Он прочел это как некое возможное напутствие. Иногда ему казалось, что все, что он думал, было эхом того, что уже думали другие. Тогда дело было в отборе, чтобы не сделаться всего лишь вместилищем для эха; а иногда ему казалось, что у него появлялась мысль, которая была только его собственной. Тогда у него могла закружиться голова, как перед крутым обрывом, и он мог думать: это и есть святое.

Эта мысль, возможно, моя собственная, не чья-нибудь, тогда это и есть то святое, что отличает меня от животного.

Обычно он пробовал свои силы на Хольберге. У Хольберга было почти все, и значит, его надо было подвергать проверке, поскольку призванием каждого человека было думать самостоятельно. Почти всегда Хольберг был прав; но вдруг, иногда, появлялась мысль, которая была только его собственной, которая отсутствовала у Хольберга, принадлежала только ему.

Тогда возникало головокружение, и он думал, что это и есть святое.

Я никакой не механизм.

С Хольбергом к тому же было так: можно было выбирать, брать то, что хотелось, использовать это и исключать остальное. Он исключал иногда вводящее в заблуждение метафизическое смирение Хольберга и сохранял существенное.

И, в конце концов, это начинало казаться ему очень простым и само собой разумеющимся.

Святым является то, что это святым делает. А это означало большую ответственность.

Именно ответственность и была важна.

Ему, собственно говоря, следовало покинуть королевскую свиту в Альтоне, на обратном пути. Он уже получил вознаграждение в тысячу риксдалеров, и мог долго на это жить. И, тем не менее, он поехал дальше. Возможно, дело было в ответственности. Он полюбил этого сумасшедшего, умного, запутавшегося мальчика, бывшего Господним избранником, которого теперь вновь отдадут обитающим при дворе волкам, а те, наверняка, доведут его до еще худшей болезни.