Васко Пратолини - Повесть о бедных влюбленных

В страшное возбуждение приходила Синьора и при виде молодых девушек. Одна девушка с виа дель Парлашо, пришедшая убирать ее комнату, во второй раз уже рискнула войти туда из страха попасть в цепкие руки безумной. Наконец решили поместить Синьору в психиатрическую больницу; но хотя сумасшедшая и утратила способность понимать что-либо, она сразу же почувствовала перемену обстановки. Она впала в меланхолию, отказывалась от пищи и от всякой помощи. Целыми днями сидела она безмолвная и унылая, и казалось, что агония быстро приближается к концу. Тогда Синьору немедленно отвезли обратно на виа дель Корно.

Учитывая все обстоятельства, доверенный Синьоры решил не выполнять последнего желания, которое она выразила, будучи еще в здравом уме и твердой памяти, — он отказался от намерения выселить корнокейцев с их родной улицы. Однако весть о таком замысле Синьоры все же распространилась по всей виа дель Корно. Негодование было столь велико, что недавнего божка тут же свергли с пьедестала. В первые дни страсти так разгорелись, что дело дошло до открытого возмущения. Корнокейцы собирались под окнами Синьоры, грозили ей кулаками, проклинали и насмехались над ней; Синьора отвечала им нечленораздельными криками, плевала им на головы и пыталась что-то сказать, но язык ее не слушался.

Разъяренные обитатели улицы и душевнобольная старуха открыто выражали друг другу долго сдерживаемую ненависть, прорвавшуюся, наконец, с огромной силой.

Каждая сторона вела боевые действия по-своему: корнокейцы обрушивали на Синьору поток оскорблений, втаптывали в грязь ту самую Синьору, которую прежде привыкли считать честной и великодушной. Сумасшедшая, лишенная дара речи и способности мыслить, швыряла из своего окна в корнокейцев всем, что попадалось ей под руку. Но потом чувство злобы сменилось у корнокейцев жалостью. Все согласились с Клориндой, что бог справедливо и беспощадно покарал Синьору за ее грехи. Общему успокоению в немалой степени способствовала идея, внезапно зародившаяся у сапожника и тут же поддержанная всей улицей. «Теперь, когда Синьора сошла с ума, не оставив завещания, платить за квартиру было бы сущей нелепостью!» Однако доверенный был на этот счет совсем другого мнения: ведь после смерти Синьоры он должен представить государству отчет о ее капиталах. И когда «делегаты» корнокейцев (сапожник Стадерини, пирожник Ривуар и землекоп Антонио) попросили у него аудиенции, чтобы поговорить о деле «поподробнее», доверенный Синьоры принял их в своем кабинете, посадив рядом с собой бухгалтера Карло Бенчини.

Представители корнокейцев сразу оробели. Карлино объявил им, что их отказ платить за квартиру «походит на попытку бунта против государства, законного наследника всех прав Синьоры». Он даже добавил:

— Права Синьоры — вопрос государственной важности, дорогие мои! Так что дело о вашем бунте, — продолжал Карлино, прищурив глаза и хитро улыбаясь, — согласно «чрезвычайным законам», подлежит передаче в только что созданный Особый трибунал.

Он сказал все это с улыбочкой — так говорят с маленькими детьми, когда, грозя им наказанием за какую-нибудь провинность, предупреждают: «Будьте умниками, а не то вечером останетесь без ужина». А дети отлично знают, как неприятно лечь спать голодными. Словом, в конце квартала у каждого корнокейца были уже приготовлены под мраморной доской комода деньги за квартиру. Тем более, что новый сборщик Синьоры — не кто иной, как бухгалтер Карло Бенчини; он требовал от обитателей виа дель Корно почтения к их владычице: «Вы обязаны, по крайней мере, уважать ее несчастье. Легко смеяться над тем, кто не может ни защищаться, ни нападать!»

В знак протеста и из солидарности со всей улицей Луиза и Фидальма отказались ухаживать за Синьорой.

Теперь Синьора стала одноглазым чудовищем, которое, сидя у окна, похотливо манит к себе всякого, кто останавливается посмотреть на нее. Но виа дель Корно отвернулась от Синьоры; единственное, что она готова делать «из уважения к ее несчастью», — это не замечать ее. В помраченном сознании сумасшедшей, вероятно, пробуждается иногда чувство собственности. Она высовывается из окна, размахивает руками, чтобы прогнать наглецов, тычет пальцем, указывая на углы улицы, и широким жестом, как будто пытается охватить сразу все дома, потом бьет себя в грудь и сердито мычит, словно пытаясь крикнуть: «Все это мое! Вон отсюда! Убирайтесь! Все убирайтесь!»

Но такие настроения пробуждаются в ней лишь изредка. Обычно сна проводит дни довольно спокойно, с большим аппетитом ест и бесконечно нравится самой себе. Очень любит Синьора лакомиться бананами и подсоленными тыквенными семечками. Целыми часами она с жадностью щелкает семечки, пугливо озираясь по сторонам, точно обезьяна. Когда она не занята едой, то любит, усевшись у зеркала, гладить свое лицо, руки, кольца, ожерелье, браслеты. Особенно нравится ей, когда браслеты звенят, ударяясь о мраморную подставку. Временами она мычит, словно желая поговорить сама с собой; посылает поцелуи своему изображению в зеркале. Вдоволь налюбовавшись собой, Синьора обычно начинает снимать платье. Можно догадаться, что она хочет, раздевшись догола, с тем же сладострастием гладить свое тело. Но когда ее, как девочку, берут за руку и отводят от зеркала, Синьора спокойно покоряется. Она прогуливается по комнате со своей сиделкой, жадно уплетая бананы. Сиделки, по очереди присматривавшие за ней, никогда не оставляли ее одну. Они уже привыкли к состоянию больной и теперь разу понимали и выполняли малейшее ее желание. С некоторых пор они заметили, что, только сидя у окна, Синьора ведет себя спокойно. Чтобы больной было удобно, ей Сделали широкое мягкое кресло с подставкой для ног и с двумя откидными полочками, на которые Синьора кладет пакетики с семечками и бананы.