Дуглас Кеннеди - Момент

Я уже исписал четыре страницы и успел выкурить две самокрутки, когда услышал, как открылась дверь. Вошла Петра. Она была все в том же твидовом пальто, джинсах и вязаном коричневом кардигане поверх белой футболки. Хотя она и выдавила из себя улыбку, стоило мне подняться, чтобы поцеловать ее, как она тотчас увернулась, чтобы мой поцелуй не коснулся ее губ, а приземлился на щеку. Заглянув в ее глаза, я сразу понял, что у нее был очень плохой день.

— Извини, что опоздала, — сказала она.

— Ты совсем не опоздала. Я вообще боялся, что ты не сможешь выбраться.

— Я же сказала тебе, что приду.

— Да, но, когда я днем был на радио, Павел обмолвился, что ты нездорова.

— Ты не сказал ему, что мы встречаемся вечером?

— Конечно нет.

— Извини, пожалуйста. Просто… знаешь, он мне не нравится. Поэтому я не хочу, чтобы он знал, чем я занимаюсь в свободное от работы время.

— Не бойся, он ничего не знает. Но как ты себя чувствуешь? Я хочу сказать, что, если тебе нездоровится, мы можем перенести наш ужин на другой вечер.

— Ты очень добр. Но я здесь потому, что хочу быть здесь. И потому, что могу быть здесь. А несколько часов назад… в общем, тогда все было не очень хорошо.

— Ты меня пугаешь.

— Ничего серьезного. Просто… жизнь. И я бы чего-нибудь выпила.

Я сказал, что официант предлагал нам «Просекко» за счет заведения. Петра кивнула в знак согласия, достала из сумки пачку «НВ» и закурила. Она рассказала, что проснулась сегодня утром с таким ощущением, будто ей проткнули острой иглой роговицу левого глаза; боль была настолько мучительной, что она даже не смогла доползти до аптечки в ванной, где хранились ультрасильные таблетки, которые ей прописал доктор на случай таких жестоких приступов.

— Они случаются лишь раз, от силы два в год, — сказала она.

Приступ приковал ее к постели на целый час. Когда боль утихла на несколько минут, равновесие восстановилось, и ей удалось добраться до аптечки. Через полчаса после приема спасительного лекарства стало легче.

— Ну вот, теперь, когда я утомила тебя страшилками о своей термоядерной мигрени, ты, наверное, думаешь: боже, эта женщина еще и больна на голову.

— Я просто радуюсь, что тебе стало легче.

— Ты очень милый.

— Это для тебя проблема? — рассмеялся я.

— Просто… необычно. И заставляет задуматься, как ты справляешься со своей темной стороной.

— Откуда ты знаешь, что у меня есть темная сторона?

— У каждого в душе есть тайники. Особенно у писателей. Но вот что меня заинтриговало в твоей книге… как тебе удается увлечь читателя не только Египтом, но и историями тех людей, которые встречаются на твоем пути. Ты замечательно рассказываешь эти истории, с душой. Особенно мне запомнилась та молодая женщина — преподаватель университета, — с которой ты познакомился в каирском автобусе. Она потеряла мужа и трехлетнего сына в автокатастрофе. Знаешь, ты заставил меня прослезиться. Но, дочитав книгу, я поймала себя на том, что почти ничего не узнала о самом авторе.

— В том-то и смысл, поскольку моя маленькая жизнь для меня не так интересна, как жизнь окружающих.

— Надеюсь, ты не всерьез говоришь о своей «маленькой жизни»?

— Возможно. Но в любом случае, читатель, который берет в руки трэвелог о Египте, не хочет знать историю несчастливого брака моих родителей.

— Это был несчастливый брак?

— Мы поговорим об этом как-нибудь потом.

— Почему не сейчас?

— Потому что мне не хочется утомлять тебя…

— …подробностями твоей «маленькой жизни»?

— Именно.

— Но мне интересно…

Нам принесли два бокала «Просекко». Она чокнулась со мной.

— Ты вчера позволил мне выговориться… теперь твоя очередь. Ты здесь, в Берлине, только чтобы написать книгу, или сбежал от чего-то?

Я попросил у нее сигарету. Она подтолкнула ко мне пачку.

— Последнее желание перед казнью? — пошутила она.

— Мне просто не хочется грузить тебя личными проблемами.

— Я тебя спрашиваю, потому что мне это интересно, Томас. Боже, неужели мы оба наделены природной скрытностью, ja ?

— Меня это устраивает.

— А меня устроит, если ты расскажешь, почему брак твоих родителей был несчастливым.

Я прикурил и глубоко затянулся сигаретой. Почему я так нервничал? Возможно, потому, что Петра была права — я держал свое прошлое в себе. Фитцсимонс-Росс не раз сетовал на то, что я совсем о себе не рассказываю. Даже со своими бывшими девушками я был не слишком откровенен. Но сейчас, рядом с этой женщиной, которой я был так очарован — и которая, как и я, неохотно говорила о себе, — на меня накатило странное чувство, сродни прозрению, и я подумал: если ты не доверишь ей свое сокровенное — те страхи и сомнения, что мучают тебя и делают тем, кто ты есть, — никакого будущего с ней не будет. Так что рискни, откройся и впусти Петру в свое прошлое.