Дуглас Кеннеди - Момент

— Мы ушли от разговора о том, как тебя вернули матери.

— Вы действительно хотите это послушать?

— Хочу.

— Мои так называемые родители — когда до них дошло, о чем говорят эти люди в штатском, хотя сам я ничего не понимал, — так вот, моя «мать» заплакала. «Отец» — как его имя, неважно — слушал их молча. Тот человек, который заговорил со мной — он был очень добрым, — спросил:

«Ты хочешь увидеть свою настоящую маму, Йоханнес?»

«Но вот ведь моя мама», — сказал я, показывая на женщину, которая до сих пор играла эту роль. И тут она разрыдалась. Громко. Муж утешал ее. Просил взять себя в руки.

«Нет… Клаусы опекали тебя, пока твоей маме нездоровилось. Но сейчас ей намного лучше, и она хочет встретиться с тобой».

«Но… это мои родители».

Даже мой «отец» — позже я узнал, что он помогал разрабатывать новаторские методики психологических пыток против диссидентов, — не сдержал слез, когда услышал это.

«Вот что я тебе скажу, — продолжал тот человек. — Давай мы поедем и познакомимся с твоей настоящей мамой, а там посмотрим, как тебе понравится».

Они привезли меня в какой-то дом — он был похож на школу, — и там была большая игровая комната. Помню, я зашел туда вместе с этим человеком, и нас встретила женщина, очень добрая. Она угостила меня соком и спросила, во что я больше всего люблю играть. Я сказал, что мне нравится собирать пазлы. Она принесла коробку. Кажется, это был пазл с Бранденбургскими воротами — из крупных деталей, как раз для малышей. Я устроился в углу и долго собирал картинку. Когда я поднял голову, то увидел, что женщина наблюдает за мной. У нее были короткие волосы. Кажется, она уже тогда была очень худой. Но я посмотрел на нее, и она мне улыбнулась. Я улыбнулся в ответ. Я не очень хорошо помню, что было дальше… но когда мама умирала несколько недель назад, я спросил у нее, что было в тот день, когда она впервые увидела меня после пяти лет разлуки, и она сказала, что изо всех сил старалась не расплакаться. Она очень боялась испугать меня. Но она справилась и даже помогла мне собрать пазл. А потом она рассказывала мне, как я родился, как мой папа писал рассказы, а она пела мне песни на ночь и… Я не помню ничего этого. Но мама пересказывала все так подробно, будто это было вчера. Она сказала, что, чем больше мы говорили в тот первый день, тем больше я проникался к ней доверием. В какой-то момент я устал и положил ей голову на плечо. Она сказала, что даже те мужчины в штатском — а все они были из БНД — не могли сдержать слез. Они оставили нас в этом доме на несколько дней, чтобы я мог привыкнуть к ней. Но я сразу поверил, что это моя настоящая мама, — может, потому, что она была такой доброй и нежной со мной. Потом, примерно черев неделю, они разрешили маме привезти меня домой.

— И дом был…

— В Пренцлауэр-Берге. Та же квартира, где они жили с моим отцом. После его смерти и ее выдворения из страны квартиру отдали другим людям. Но когда Стена рухнула и маме уже не нужно было отбывать ссылку в Карл-Маркс-Штадте, она развила бурную активность. Это я слышал от ее друзей после похорон. Буквально через неделю после крушения ГДР мама нашла очень толковых юристов в Западном Берлине, которые помогли вернуть меня. И Клаусы даже не посмели ничего возразить. Адвокаты и квартиру вернули. Когда пять лет назад у нее начались проблемы со здоровьем, они выхлопотали для нее государственную субсидию, положенную ей как жертве радиации, полученной в политической тюрьме. Неплохие деньги. Кажется, около ста тысяч евро. Мама купила квартиру для нас, для меня. Она сказала, что хочет оставить мне что-то вроде наследства. Кое-что отложила… у нее было бесплатное медобслуживание и маленькая пенсия. Но она уже не могла работать, поэтому все накопления разошлись за пять лет болезни. Но даже при этом она настаивала, чтобы пару раз в год мы куда-нибудь выезжали. Лондон. Париж. Стамбул. Неделя на Сицилии. Неделя в Марракеше. Мы путешествовали скромно. Но все равно успевали все посмотреть. Она говорила, что в молодости, когда из ГДР никуда не выпускали, у нее была мечта — свободно путешествовать по миру. «Как мой Томас». Это ее слова. «Как мой Томас».

Я опустил голову и ничего не сказал.

— Но я опять очень много говорю, ja? Вот и Дитрих жалуется. «Ты не можешь остановиться, Йоханнес. Говоришь все подряд, что только в голову взбредет. А заткнуться вовремя не получается».

— Для меня это совсем не проблема.

— Это потому, что вы чувствуете свою вину. Когда мама попросила меня отослать вам дневники, я сказал: «Зачем? Ты хочешь, чтобы спустя все эти годы этот человек страдал от своей вины?». И она ответила: «Нет, просто я хочу, чтобы он знал, сколько ошибок я совершила».