Дуглас Кеннеди - Момент

Когда я вернулась в камеру и приподняла рубашку, то увидела красные рубцы по бокам моего тела. Вытянув шею, я разглядела и красноту, расползавшуюся вдоль позвоночника. Что со мной сделали во время этой фотосессии? Но беспокойство вскоре утонуло в куда более сильном страхе: все указывало на то, что Юрген выдал меня как свою сообщницу. И я никак не могла понять, то ли он сделал это по злобе, то ли это было очередное проявление его помешательства. Как бы то ни было, теперь я точно знала, что Штази будет манипулировать нашим сыном, склоняя меня к сотрудничеству, и у меня нет никаких шансов снова его увидеть, если только я не предоставлю нужную им информацию. Несомненно, Штенхаммер рассчитывал получить имена тайных американских агентов, с которыми, по словам Юргена, мы сотрудничали. Проблема была в том, что я никогда с ними не встречалась, так какие же имена и факты я могла предоставить? Я понимала, что, если даже придумать фиктивный сценарий о секретных встречах с агентами ЦРУ, они досконально все проверят. И используют факт моей «измены» как повод разлучить меня с сыном. Штенхаммер догадался, что я уже ухватила суть их плана, что сознаю безвыходность своего положения — ведь, даже если я предоставлю информацию, она будет ложной, поскольку я никогда не была завербована ЦРУ. Уверена, он прекрасно знал, что никакого отношения к шпионажу я не имею. Но Юрген, очевидно, сказал что-то компрометирующее меня. А по логике Штази ты был виновен, даже если был чист. Они решили, что мое сожительство с душевнобольным человеком, который помочился на министра культуры и, возможно, пытался вступить в контакт с американцами, было достаточным основанием для того, чтобы разрушить мою жизнь.

Я очень быстро догадалась и о том, что Штенхаммер решил сломать меня и сделать ручной. Почему я так подумала? После нашей первой «беседы» меня заперли в камере на целыхтри дня, и мое одиночество нарушали лишь редкие визиты надзирательницы, которая приносила еду. Да, мне разрешали час физических упражнений каждый день, но это означало, что меня выводили из камеры и запирали в каменном мешке размером пять на два метра. Стены трехметровой высоты обвивала колючая проволока. Я была предоставлена самой себе во время этой так называемой прогулки на свежем воздухе. В прошлом я никогда не занималась спортом. Но теперь бегала взад-вперед как сумасшедшая, намеренно изнуряя себя, воображая, что разовью высокую скорость и прорвусь сквозь бетонные стены на свободу. Эти мечты были отголоском тяжелейшего психологического состояния, в котором я пребывала. Мало того что меня на двадцать три часа в сутки запирали в тесной камере, я была лишена возможности чем-то себя занять. Ни радио, ни книг, ни письменных принадлежностей. У меня не было ничего, кроме моих мыслей. Я придумывала самые разные умственные упражнения, только чтобы не отупеть. Прокручивала в голове кинофильмы, кадр за кадром. Пыталась мысленно классифицировать каждое английское слово из своего словарного запаса. И все равно мыслями возвращалась к сыну. Ты даже не представляешь, что значит не видеть своего ребенка. Как жить без этой животной, тактильной потребности прижимать его к себе, вдыхать этот сладкий, не испорченный жизнью аромат, которым благоухает его тельце? Как жить, если ты не можешь слышать его лепета, не можешь уложить его с собой в постель, когда он просыпается от плача среди ночи? Для меня это было самое страшное наказание.

Когда по истечении этих трех дней кошмара меня наконец привели на второй допрос, я была настолько раздавлена психологически, истерзана бессонницей и обострившейся клаустрофобией, настолько обезумела от тоски по сыну, что села на стул, приняла предложенные полковником сигарету и кофе и попросила его включить магнитофон, поскольку хотела сделать признание. Он выполнил мою просьбу, и я пустилась в заученный монолог о том, как однажды в книжном магазине на Унтер-ден-Линден ко мне подошел некий господин Смит и предложил платить мне по пятьдесят американских долларов еженедельно, если я буду снабжать его информацией…

История выглядела нелепой. С первых же слов мне стало понятно, насколько неубедительно она звучит. Минут через пять Штенхаммер тихо произнес: «Довольно» — и выключил магнитофон. Взглянув на меня с ухмылкой, он вдруг спросил:

«Вы ведь хотите вернуть сына, не так ли?»

«Больше всего на свете!»

«Тогда вы должны сказать мне правду».

«Но вы знаете правду, сэр».