Давид Фогель - Брачные узы

— Отличная метафора, — то ли серьезно, то ли с издевкой сказал доктор Астель, — запомню для себя на будущее.

Ульрих продолжил сдавленным голосом, обращаясь почему-то только к баронессе и помогая себе жестами:

— И тут, сударыня, вы стоите перед однозначным фактом!.. Разум и воля — все улетучивается!.. Человек должен удовлетвориться тем, что ему дано, и молчать!.. В противном случае, если ему не все равно, он может дрыгать руками и ногами, сколько его душе угодно, пока не устанет и не затихнет!.. Вы скажете: как же так, вот этот человек, к примеру, дерзнул и преуспел, сумел изменить что-то, отчасти или даже значительно, ему же удалось! На это я отвечу, любезная баронесса, что он был не кем иным, как посланцем… посланцем другого, невидимого, повелевшего ему проделать все это… А то, что казалось на первый взгляд, не правило, но исключение!

— Простите меня, — прервала его баронесса, — но это философия стариков, лишившихся уже всей своей силы. Молодые, с кипящей кровью в жилах, много не размышляют, я полагаю, — они действуют! Что пользы в размышлениях! В лучшем случае они нужны для писания книг, годных лишь для старых дев и немощных мужчин, не способных к действию… Жалкий суррогат!.. Настоящая жизнь, полная кипения, не выносит размышлений. Здесь все решают натиск и крепость мышц!

— Это мировоззрение, — вмешался доктор Астель, — порождение нашего поколения. Почва, взрастившая его, узнается сразу. Это полное отрицание всякой культуры. Однако же, я полагаю, человек не животное. Именно размышления, в которых сударыня видит удел дряхлых и немощных, — именно они накладывают на человека печать, отличающую его от прочих тварей. Даже аэропланы, автомобили и все остальное, что составляет гордость нашего поколения, — основа всего этого все в тех же размышлениях!

— Хватит спорить! — встряла Лоти. — Нужно идти домой. Я устала.

Доктор Астель подозвал официанта и уплатил по счету. Была половина первого ночи, когда они вышли. Улица Херренгассе была пустынна, светлые пятна фонарей выделялись на фоне ночной темноты. Холодный резкий ветер бился в простенках домов, скрипел железными дверями складов в поисках выхода, как зверь, угодивший в западню. Косые заряды дождя то и дело хлестали по лицу, словно мокрой метлой. Парусами надувались подолы платьев у женщин. Свет мерцал в прозрачных коробках фонарей, плясал, порой угасал и занимался снова. Полицейские вдруг оказались закутанными в ярко-желтые дождевики, что как-то принизило их значимость. Сверкая мокрыми стенками, проносились одинокие авто. Огни рекламы вверху, красные, синие, фиолетовые, то загорались, то гасли, без всякого смысла.

Свежий ветер немного протрезвил затуманенные головы, вернув реальное восприятие происходящего. На трамвай в столь поздний час нечего было рассчитывать. Все поспешили распрощаться. Tea схватила Гордвайля за руку, как если бы он был ее собственностью, и бросила Лоти:

— Дорогая, вы ведь навестите меня в нашем доме! Со следующего четверга и далее, Кляйне-Штадтгутгассе — ну да вы знаете!.. Впрочем, мы наверняка еще увидимся до того в кафе. Если у вас будет свободное время, приходите на свадьбу, я буду рада… В следующий четверг, в три часа пополудни, на Зайтенштеттенгассе… Вы придете?!

Лоти не ответила.

Tea и Гордвайль отделились от всех и направились к Шоттентору.

На следующий день утром Гордвайль вошел к доктору Крейнделу. На этот раз ждать ему не пришлось. Доктор Крейндел встретил его с преувеличенной радостью, почти обнял его.

— Ну наконец-то, сударь мой! Я уже, можно сказать, ждал вас с нетерпением. Садитесь, господин Г-Гольдвайн!

— Гордвайль! — поправил Гордвайль.

— Э-э, прошу прощения, господин Г-Гордвайль. Необычная у вас фамилия, сударь мой. Редкая фамилия… Есть в ней созвучие и внутренний ритм: Горд-вайль… Даже какая-то мистика скрыта в ней… Не нужно ничего добавлять, никакого звания… Фамилия говорит сама за себя… Фамилия такого рода словно вексель, залог э-э… величия… Без всякой лести говорю. Лучше самого удачного псевдонима… Написали что-нибудь за последнее время, господин Гольдвайн… э-э, прошу прощения! Опять ошибся — господин Г-Горд-Гордвайль?

Гордвайль уже кипел от с трудом сдерживаемой ярости. Паяц и проходимец, подумал он. И ответил словно отрубил:

— Я ведь уже в прошлый раз сказал вам, что не пишу ничего! К тому же, я полагаю, это никак не относится к делу. Я пришел, сударь, по другому поводу…