Давид Фогель - Брачные узы

Они поднялись на четвертый этаж, и, вынув из кармана ключ, Гейдельбергер открыл дверь.

— Вечер добрый, Густл! — перешагнув порог, заорал он в темноту коридора, в котором никого не было видно. — Со мной гость! Господин доктор оказал нам честь! Ужин готов?

В проходе справа от входа показался силуэт женщины среднего роста с засученными выше локтя рукавами рубашки. Из-за полумрака Гордвайль не смог рассмотреть черты ее лица. Она проговорила голосом, показавшимся ему крайне резким:

— Очень рада, господин доктор! Добро пожаловать! Сейчас все будет готово!

И снова скрылась за дверью.

Гейдельбергер ввел гостя в небольшую комнату, своего рода столовую, обставленную простой, но крепкой мебелью, и пододвинул ему стул, стоявший у стола посреди комнаты.

— Я должен немного умыться после работы. Вы извините, я на минуту, — сказал он и снова вышел в коридор, закрыв за собой дверь.

Оттуда тотчас же послышался его грубый голос, ему вторил голос жены, однако разобрать слов Гордвайль не мог. Ему стало крайне неуютно, и он уже спрашивал себя, какого черта пришел в этот незнакомый дом. Видимо, чтобы приободриться, он зажег сигарету и быстро осмотрел комнату и мебель. Взгляд его остановился на нескольких фотографиях на противоположной стене. Одна из них, в большой черной рамке, представляла собой портрет старухи с морщинистым лицом, провалившимся ртом и злым, пронзительным взглядом. Взгляд был направлен прямо на Гордвайля и вызвал в нем неприятное чувство, словно старуха была живая. Наверно, его мать, с сомнением заключил он. Рядом с этой фотографией была еще одна, изображавшая Гейдельбергера в военной форме и с усами торчком, на третьей фотографии была видна группа военных.

Со скатертью и посудой в руках вошла Густл и стала накрывать на стол. Ей было лет двадцать шесть; довольно миловидная, с живыми, подвижными глазами, она отличалась быстрыми движениями, несмотря на известную полноту.

— Не надо вставать, прошу вас, — приветливо обратилась она к Гордвайлю, приподнявшемуся было, чтобы освободить место, — не стоит беспокойства, господин доктор!

И, улыбнувшись многозначительно и сверкнув глазами, добавила:

— Хорошая хозяйка гостя не побеспокоит.

Точными, выверенными движениями молодая женщина накрывала на стол, украдкой бросая мимолетные взгляды на гостя. У Гордвайля возникло такое чувство, будто он занял в театре чужое место, на которое его билет не давал ему права, и в любой момент может быть выдворен из зала. Смутившись и словно бы извиняясь, он сказал:

— Правда, милостивая госпожа, я совсем не голоден, так что вам не стоит беспокоиться из-за меня, к тому же у меня нет времени. Через четверть часа, самое большее, я должен буду идти. Простите меня за вторжение.

Жена Гейдельбергера не привыкла к тому, чтобы ее величали «милостивой госпожой», и было видно, что это произвело на нее впечатление. Она прекратила на минуту хлопотать, встала перед Гордвайлем, выпятив грудь, и сказала, отчего-то понизив голос:

— Вы ведь не всерьез это говорите, господин доктор! Обидите меня, если не поедите с нами. Френцль скажет, что это я виновата. Что не умею вести себя с людьми, скажет. Зачем вам позорить наш дом, господин доктор?

Она старалась говорить чисто, как научилась в «господских» домах, не допуская слов из языка венского простонародья, и создавалось впечатление, что она выкладывает перед Гордвайлем вызубренный наизусть урок иностранного языка, в котором у нее не было никакой необходимости.

Тем временем вошел Гейдельбергер, умытый и с причесанными усами. Жена обернулась к нему:

— Френцль, господин Гордвайль отказывается отужинать с нами. Скажи ты…

— Ладно, ладно! — оборвал он ее. — Ты делай свое дело и не вмешивайся там, где тебя не спрашивают!

Он послал ее принести из ближайшей пивной три кружки пива и одновременно продолжал по-дружески разговаривать с гостем, выражаясь, по своему обыкновению, с нарочитой замысловатостью. Спросил имя Гордвайля, чем он занимается, о себе с гордостью сказал, что работает начальником цеха на крупном машиностроительном заводе и прилично зарабатывает. Затем вернулась Густл с пивом, и они сели к столу. Гейдельбергер ел с огромным аппетитом, и было видно, что вся еда казалась ему отменно вкусной. Время от времени он ободрял гостя, взревывая с полным ртом:

— Кушайте же, господин доктор, в свое удовольствие! Еда — прежде всего, это я всегда говорю, потом уже все остальное!