Давид Фогель - Брачные узы

— Теперь, значит, спать и ни звука! Тсс-с! Закон здесь железный, кто нарушит, тому не сдобровать. Я-то знаю.

Он забрался под одеяло и замолчал.

В тот же миг из смежного зала появился надзиратель и стал прохаживаться меж коек, как единственный живой на поле брани с рассеянными после битвы телами павших (тишину теперь не нарушало ничто, кроме редких всхрапываний), затем он вышел, всем своим видом выражая удовлетворение от добротно исполненной работы.

— Вот и проверка прошла, — проворчал сосед с койки напротив. — А мне все не спится. Вам, как видно, тоже, а?

— Еще так рано.

— То-то и оно! Правда, здесь вы обязаны встать по побудке. В полпятого утра уже стучат по трубам отопления, и все должны мгновенно подняться. Порядок тут прямо как в казарме или тюрьме. Можете мне поверить — уж мне-то и то, и другое знакомо. Небось, не вчера родился.

Человек этот начал занимать Гордвайля, и, поскольку спать ему еще не хотелось, он спросил, когда тот сидел в тюрьме и за какие прегрешения.

— Э-э, мил-человек, — отвечал сосед не без рисовки, — в моем-то возрасте человек уже кой-чего успел испытать, всякое повидал! А в тюрьму попасть — самое простое дело! По мелочи, по какой-нибудь глупости, можно сказать, — и ты уже в каталажке. А у бедных особое счастье в этом деле. Можно сказать, что тюрьмы только для них и строились, для бедных то есть. Богатый человек и на пороге тюрьмы не показывается. А когда уж случается такое, то найдет быстро какую-нибудь уловку и выскользнет, можете мне поверить. Что до меня, то я сидел уже не раз. И скажу вам: не так страшен черт, как его малюют. Иногда, по зиме, и нарочно что-нибудь сделаешь, чтобы только попасть туда. Там хоть крыша над головой есть, да и для желудка кусок найдется.

— В первый раз, — стал отвечать он на вопрос Гордвайля, — когда я попался, еще совсем молодой был. Получил тогда четыре года. Не шутка, когда ты молодой да неопытный! Отец мой был портной по профессии, закройщик первой категории. Костюм, им сшитый, песня, не костюм был. Можете себе представить, несколько лет он работал закройщиком у Бергнера. Но ремесло не любил. Есть люди, которые не созданы для работы. Что угодно, лишь бы не отсиживать на работе сколько-то часов каждый день. И ничего тут не поможет! Кровь так и кипит у них в жилах. Я думаю, люди уже рождаются кто лошадью, а кто всадником, и отец мой был как раз из числа всадников. А еще он любил золотые украшения, особенно кольца с драгоценными камнями. Нет, не носить их, это ему было безразлично, а так просто: перебирать, тешить взор, как ребенок тешится игрушкой. Даже держать украшение в руках доставляло ему огромное наслаждение. Так и случилось, что он забросил портняжничество и занялся торговлей золотыми украшениями. Купит кольцо (есть такая особая биржа), потешится им несколько часов, а то и день целый, да и продаст с малой прибылью, а то и себе в убыток, и покупает следующее. Но основной его доход в то время был от картежной игры. У него был приятель-румын — Чортонеску. Мужчина с осанкой и манерами, одевался франтом. Он как сейчас стоит у меня перед глазами: высокого роста, отличная фигура, черты лица жесткие, мужские, лицо еще молодое, хотя в густых волосах уже седина проглядывала. Эта седина в сочетании с молодым еще лицом придавала ему этакий отблеск благородства. Он и вправду имел слабость прибавлять к своему имени какой-нибудь титул: когда граф Чортонеску, когда барон Чортонеску или что-нибудь в этом роде. И должен вам сказать, все ему верили. Иначе было просто нельзя. Еще бы удивились, если бы посмел кто-нибудь сказать про него, что он не граф никакой и не барон. Даже в акценте его, когда он говорил по-немецки, было что-то благородное. Он, кстати, несколькими языками владел. Кроме немецкого и румынского говорил еще по-французски, по-итальянски и немного по-английски. Словом, для меня он был олицетворением мужественности, элегантности, знания света. Короче говоря, этот Чортонеску стал завсегдатаем больших кафе, таких, как «Бристоль», «Риц» и тому подобное, и подолгу просиживал там, поджидая «жертву». Прежде всего его внимания удостаивались молодые люди и иностранцы. Он подсаживался к ним, знакомился, заводил разговор. В выборе темы для разговора у него никогда не было трудностей, он умел говорить о чем угодно со знанием дела: живал подолгу во многих городах Европы, бывал и в Америке. Приглядевшись к новому знакомцу и сочтя его подходящим, он приглашал его на следующий день в шикарный ресторан — пообедать и перекинуться в картишки. Тем временем посылалась весточка моему отцу. Вечером, в назначенный час, отец появлялся в игральной комнате ресторана, как совершенно посторонний человек, останавливался за спиной партнера этого румына, как будто просто из любопытства желая понаблюдать за игрой, и на языке знаков передавал Чортонеску, какие карты на руках у его противника. Вы догадываетесь, что у того не оставалось никаких шансов на выигрыш. Через несколько часов он выходил их ресторана гол как сокол. Когда кто-нибудь из игроков приглашал Чортонеску на повторный кон на следующий вечер, тот всякий раз находил повод уклониться от приглашения. Он никогда не играл дважды с одним и тем же человеком. Осторожный был. Иногда именно отец находил очередную жертву, он тоже был дока по этой части. Тогда играл он, а румын стоял за спиной у противника и смотрел тому в карты. Исход был тот же. Выезжали они и на известные курорты: Карлсбад, Мариенбад, Ишль, Боцан, Абация и т. д. Останавливались в разных отелях, ясное дело, самых роскошных, и игра начиналась сызнова. Зарабатывали они порядком, но и расходы были немалые. А кроме того, и тут, как в любом ремесле, был свой мертвый сезон, когда приходилось жить на накопленное, а то и потуже затягивать пояс. И знаете, они ни разу не попадались: четко работали. Мне тогда было восемнадцать лет. Мать моя испустила дух, когда я еще был ребенком, братьев и сестер у меня не было. Отец хотел сделать из меня коммерсанта, и, когда я закончил школу, он отдал меня в большой торговый дом, специализировавшийся по тканям и пряже. Но больше нескольких месяцев я там не продержался. Пропали пятьдесят крон — и меня уволили. Впрочем, увольнение не слишком меня огорчило. «Филейной частью», на которой просиживают часы на работе, природа меня не наградила. Какое-то время я прошлялся по улицам и был отдан в другой торговый дом. Там я тоже не выдержал срока, и это повторилось и в третий, и в четвертый, и в пятый раз — всегда из-за какого-нибудь проступка. Когда отец бросил портновское дело, мне было уже восемнадцать, и я уже с полгода числился в фирме по экспорту. Был я усерден, внимателен, дело знал и к тому времени зарабатывал сто крон в месяц, недурное жалованье, хозяева были мной довольны. Но только я строил другие планы на будущее. Мелочами заниматься больше не хотелось. Я ждал благоприятного часа. И возможность не замедлила подвернуться.