Давид Фогель - Брачные узы

— Если ты продашь мне ухо за две тыщи, я продам свое за десять!

— Я и за миллион не продам! У меня нет ничего на продажу! Все, что есть, мне нужно для собственного пользования! А кроме того, я вовсе не стеснен в средствах.

— Все-таки, — засмеялась Tea, — если подвернется покупатель, я тебе советую продать оба уха, кролик. Десятью тыщами пренебрегать не стоит! Только я сомневаюсь, что на твои уши найдется покупатель.

Перчик искривил губы в злорадной ухмылке. Гордвайль представил себе отрезанное ухо, похожее на картинку в детском букваре, как его аккуратно упаковывают в стружки и отсылают в Америку в почтовой бандероли… Откуда-то со дна желудка внезапно поднялась волна отвращения, как если бы он переел жирной пищи… Он отодвинул в сторону чашечку с еще недопитым кофе. Но уже не мог отогнать раз прокравшуюся в сознание навязчивую картину. Без всякого участия с его стороны и помимо его воли она становилась все подробнее и красочнее. Он безуспешно попытался отвлечься, вертя перед собой кофейную ложечку. Теперь было важно, чтобы ухо благополучно прибыло к получателю… Ибо судно, точнее, трюм, где, верно, перевозят почтовые бандероли, кишмя кишит крысами… А если коробка придет в Америку пустой?.. Значит, нужно найти другой способ… У тех, кто этим занимается, наверняка есть проверенные средства… Случись с ним такое, чтобы крысы сожрали его ухо!.. Гордвайль чувствовал в этот миг какой-то свербеж в ушах, как будто по ним ползали муравьи. Тьфу! — сказал он себе. — Какая чушь!

— Кажется, Рудольфус уснул ненароком! — послышался голос Теи. — Ты спишь, кролик? Пойдем, пора!

Встали и Ульрих с Перчиком. Они здесь уже несколько часов, на сегодня довольно, сказали, словно извиняясь. Но прогуляться немного — это пожалуйста, они с удовольствием проводят Гордвайля и Тею. В такой вечер жаль возвращаться домой так рано.

Вышли все вместе, к неудовольствию Гордвайля, которого особенно раздражало общество Перчика.

— Ты, Перчик, не успеешь потом на трамвай, придется пешком идти, — сказал он ему. Но Перчик не испугался.

— Значит, пойду пешком. В такой вечер это только приятно.

Никаким способом нельзя было от него отделаться.

Они прошли улицу Тухлаубен, уже затихшую в это время суток, и свернули на улицу Грабен, оказавшись словно в просторном и залитом светом зале. Здесь было видно движение. Последние гуляки второпях переходили от одного развлечения к другому. Автомобили останавливались у освещенных ворот, другие трогались с места и уезжали. Запах парфюмерии смешивался с автомобильными выхлопами; попадались на глаза смокинги и роскошные вечерние наряды; слышались негритянские мелодии и всхлипы саксофона; у ворот стояли с прямыми спинами швейцары, похожие на красные верстовые столбы. Но уже чуть дальше, у поворота на Кертнерштрассе, высокий и безмолвный, господствовал над всей округой собор св. Стефана, словно перенесшийся сюда прямо из средневековья и не успевший стряхнуть прах веков с дряхлых своих стен и башен. Его готические утесы костлявыми пальцами вонзались в вечернее небо, которое там, наверху, оставалось не потревоженным жалкими блестками городских огней. Собор, казалось, служил связующим звеном между обоими вечерами: горним в вышине и дольним внизу — Гордвайль знал это. Перед порталом все еще стояли цветочница и торговка бананами и апельсинами, две старухи, укутавшиеся в несколько шалей, одна поверх другой, сидели без движения позади своих лотков с товаром, прислонившись спинами к стене и словно став частью собора, двумя из множества статуй, прилепившихся к его стене вокруг. Башенные часы показывали без пяти минут двенадцать. Перчик опомнился и сказал:

— Побегу-ка на Шоттентор. Еще успею на трамвай!

— Как ты можешь сидеть с ним целый вечер? — спросил Гордвайль у Ульриха, когда Перчик был уже далеко. — Нужно иметь железное терпение.

— Не понимаю, что ты имеешь против него, — сказала Tea. — По-моему, он не хуже других.

— Он дурной человек! И совершенно неинтересный. Такая мелочная душонка!

— Это верно! — согласился Ульрих. — Но, когда он приходит и садится за твой столик, не можешь же ты его прогнать!

У Дунайского канала Ульрих простился с ними и удалился вдоль по набережной, и долго еще доносился до них гулкий стук его медленных шагов по мостовой. Гордвайль бросил взгляд назад. Внезапно в нем проснулась жалость к этому человеку, чья жизнь в его глазах была сиротливой и пустой, лишенной всякого смысла. На секунду ему захотелось догнать друга, сказать ему что-нибудь доброе и ободряющее, проводить его до дома, ведь нельзя же бросить его вот так, совсем одного… По сравнению с Ульрихом Гордвайль казался сам себе в этот миг счастливым человеком, человеком, которому улыбнулась судьба. У него, можно сказать, все в полном порядке. Во всех отношениях! Маленькие неприятности — разве стоит принимать их в расчет?.. У Ульриха все иначе… Что и говорить — люди все-таки очень несчастные создания. Ты видишь человека, здорового на первый взгляд, молодого, даже веселого — все у него слава Богу. И вдруг один нежданный взгляд, одно непроизвольное движение, вырвавшееся помимо его воли, выдают тебе больше правды о тайных его горестях, чем долгая исповедь. Миру не хватает сострадания. Не грубой, навязчивой жалости, а тихого, глубинного сострадания, передающегося прямо от души к душе, без слов и даже без движений, того сострадания, которое только и несет в себе утешение и ободрение… Быть может, мир спасется благодаря такому состраданию…