Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

– То завоет гудком паровоза, облыжно огульно скатившегося по рельсе капелькой смазки по хую.

Или там:

– «Задергало заныло затянуло… струей вырвался вздох облегчения из груди, засверкало, заискрилось, закружилось… буквы появились на снегу, смеркалось…»

И все это – вместо «поссал». А? Какова стилистика?!

О чем я? А, тетка.

Помню, она – а она нас с братюней на воспитание взяла, после того как мамка с папкой пали жертвами сталинских репрессий, – повезла нас в деревню. Жарит яйца для нас и сестры двоюродной, а в окнах тени стоят, шатаются, как от ветра. То сынок, пидарастические славянские дети опухшие от голода были. Их в колхозах запирали и в город не пускали… Опухшие, животы торчат, ножки тоненькие, слабенькие…

Стоят они вокруг дома, в окна на яишенку пялятся, и шепчут беззвучно так, губами одними:

–… дайдайдай тетенька есть дададай…

И вот тетка моя, добрейшей души человек, культуролог, еще и полиглот, переводчица, книги ее известны под псевдонимом Ковалева-Райт, – тоже из плеяды санкт-петербуржских интеллигентов, – хоть и закаленный в боях с реакцией человек, а как увидела все это… так и она не выдержала!

Взяла да и закрыла ставни.

Чтоб дети не мучились.

…вот какой души были люди! Не то, что при царизме!

Эх, если бы знал ты, парнишка, сколько глазынек таких у меня по ночам в моих, окаянных… И сынка моего, Витьки, тоже среди них есть. Как сейчас помню. Обстановка сложная. В горкоме меня сожрать хотят, за якобы недоимки в тресте, который я возглавлял в Кишиневе, МССР. Меня туда партия послала, потому что тепло и заслужил и вообще много наших.

Ну, в смысле старых большевиков.

Вот, значит, чую, хотят подкузьмить. «Волгу» вместо «Чайки» на встречу прислали, кривятся… У меня инфаркт сразу – ну, как «Чайку» у трапа увидел. В спецбольнице обдумал все, принял решение… Надо укреплять позиции. Жертвовать надо чем-то! Ну я и отправил Витьку на БАМ. Как сейчас помню, сердце разбивается, как Витек на вокзале передо мной на колени стал. Руки целовал.

– Тятя, тятя, – говорит он.

– Пощади, родненький, – говорит.

– НИИ бы мне, в математики, – говорит он.

– По культурной части… – говорит.

– Какой из меня на ха… с лопатой… – говорит.

– Родненький не губи… – говорит.

Не дрогнуло у меня сердце… Послал сына на верную смерть. Витька на БАМе пропал. Сначала спился, потом женился на шиксе, детей ей заделал. Стал антисемит, живет где-то на Амуре, пишет передовицы в газете «Завтра». А Митька, значит, брата мне своего не простил. Уехал в Москву, журнал открыл. Называется «Русская жизнь». Пишет статьи, а батяне позвонить – ни-ни.

За Витьку, значит, страдает.

А куда мне было деваться? Не отдай я тогда Витьку – кто же руку поднимет снять с горкома человека, что сына добровольцем на БАМ отправил?! – всем бы нам Она пришла… По кочкам, как легендарный марш товарища Буденного на Варшаву…

…вот и все, сынок… Дальше ты уже сам знаешь – вижу, тебе лет 30, из мамки ты уже выпрыгнул тогда. 80—е, 90—ее. Пришлось эмигрировать. Жалею, что сразу не уехал. Совки всю жизнь нам, русским людям, испортили. Почему не в Израиль? Там жарко и стреляют, а я ведь тебе уже сказал – мы, старые большевики, в Ташкентах никогда не отсиживались! Вот, выбрал Канаду… Таксую я здесь, невзирая на свой возраст. Остался, я сынок, с одной лишь доченькой. Она уже взрослая была. И все никак мне простить не может. Иудой меня называет.

Ишь, овца малолетняя!

И послушать, так и правда Иуда какой. Говорит она мне.

– Ты, говорит, мамку свою сдал, папку сдал, – говорит она.

– Брата своего сдал, сына своего сдал, – говорит она.

– Иуда ты, повессься на осине, – говорит она.

– Ты же, дура, не разумеешь, что ради тебя, – говорю я.

– А мне может и не надо! – говорит она.

Это, конечно, подростковое. Перебесится, мука будет. В свои 55 кто из нас идеалистом не был. Тем более, что устроилась она тут хорошо, с мужем ездят отдыхать на Кубу, регулярно сер-фин-гу-ю-т по интернету, объясняют богоносцам тупым, какие они свиньи и как свою страну совком засрали. Я тоже, грешным делом, в сеть загляну. По старой памяти слежу за современной русской словесностью. Про «живой журнал» актера Садальского говорил? А про буй товарища Железня…? А, ну тогда и правда все…

…иногда, правда, – ну, по ночам, – темно-темно в глазах становится. И огоньки горят. Смотрю, а это глаза. Тятька, мамка, сынка, братка… не говоря уж про остальных. Остальные вообще фоном светятся. Я тогда просыпаюсь и включаю ночник. Завариваю себе чай. Я черный пью. С бергамотом.