Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

– Звезда пленительного счастья, – сказал задумчиво Рылеев.

– И на обломках самовластья, – проныл Кюхля.

– Вот-вот, – сказал Рылеев.

Глянул на портрет. Наш великий поэт, Александр Сергеевич Пушкин. На себя, конечно, он на портрете не был похож, потому что Герцен велел рисовать Пушкина везде, во-первых, негром, во-вторых, китайцем, а в третьих, в кипе. Чтобы значит, не обижались национальные меньшинства этого нелепого искусственного образования, пародии на государство, долбанной России. Чтобы, значит, Пушкин в натуре принадлежал всем понемножечку и по-настоящему. Кстати, он в прямом смысле всем принадлежал: Пущин велел, когда Сашка на лесоповале издох, распилить его тело на множество кусочков, и каждый отправить в далекий уголок бывшей темницы народов. Чтобы у каждого каракалпака свой Пушкин был! Конечно, про лесоповал никому не сказали, товарищ Герцен написал про заговор знати, подстроившей покушение на нашего, декабристского, светлого – ну, в переносном смысле, конечно! – поэта. На Сашку Пушкина! После этого уже можно было не стесняться, и вдовую императрицу Марию повесили за ноги в Санкт-Петербурге, прямо на Адмиралтейском шпиле. Герцен об этом тоже статью написал.

Называлась «Свинье свинячья смерть».

Хорошая была статья, с иллюстрациями и графиками, потому что так, оказывается, в Европах уже модно. Были и тактико-технические характеристики старой свиньи императрицы, которая только на десятый день издохла. Вес там, рост. Смешно получилось. Целый месяц никто про цены на хлеб не говорил, а только про это.

…услышал плач Рылеев, встрепенулся. Сказал

– Кюхленыш, – сказал ласково.

– Ты не кручинься, – сказал он.

– Когда мы с тобой на Сенатской в каре были, – сказал он.

– Разве не к одной цели шли? – сказал он.

– Не одна пиз… в смысле звезда нам светила?

– Бросай упадничество, – сказал он.

– Подпиши бумаги, и все, – сказал он.

– Сошлем на рудники, а сам будешь бригадиром, – сказал он.

– Сало, табак, водка, – сказал он.

– Хавчик подгоним, телок, – сказал он.

– Будешь бывших, графьев на перо сажать, – сказал он.

– Я… не… раз… – икал, плача, избитый весь Кюхля.

– А разве Сашка Пушкин нам враг был? – сказал Рылеев.

– А на лесоповал угодил, – сказал он.

– Потому что Диалектика, – сказал он.

– Ну, еще и Герцен попросил, – сказал он.

Герцен и правда очень просил, сильно раздражался из-за того, что некоторые из держиморд еще писать и читать умели. Говорил, творческая ревность. Вот в один прекрасный день – мороз мля и солнце день на ха чудесный, писал о нем позже великий русский писатель Герцен, – и отправили на рудники поручика Толстого, студентика Достоевского, прапора Лермонтова, козла Тургенева и еще пару тройку тварей. Позже, конечно, сказали что они все боролись с самодержавием и погибли, защитив собой от пуль заговорщиков мудрых руководителей, товарищей Кюхельбекера, Рылеева, Пущина… Даже картину позже один лох нарисовал, по фамилии какой-то… Не поймешь, так что звали его все Неизвестный. Называлась:

«Товарищи Пушкин, Толстой, Достоевский и Тургенев и еще пара-тройка тварей защищают своими телами от пуль Мудрых Руководителей, организаторов Светлого Декабря, товарищей Рылеева, Пущина и Кюхельбекера, умирая с улыбкой на устах».

С улыбкой… Если бы. Умерли они не сразу, крепкие были, из вспоенных кровью помещиков. Дольше всех продержался Сашка Пушкин. До последнего рассчитывал выжить, чесал пятки блатарям, и тискал им рОманы, а когда его товарищи – декабристы, приехавшие на рудник, с проверкой, – попрекнули, что мол, надо себя блюсти, вякнул что-то смешное. Типа, сам человек публичный, куе мое, да и мал и мерзок, но не как вы, чмохи. Улыбнулся Рылеев, вспоминая. Смотрели они с товарищами в окошко потайное в бараке, а там Сашка бригадиру – пятку чесал, и стишата травил.