Владимир Лорченков - Воды любви (сборник)

– Бегите, Володя! – крикнул билетер.

– А в чем дело? – спросил Лоринков, открывший бутылку паленого коньяку, и вовсе не желавший куда-то спешить.

– Ваши недоброжелатели! – сказал билетер.

– Они убедились, что против вас они всё же никто, – сказал он.

– Поэтому они хотят убить вас, выдать вашу пьесу за свою, и получить за это кучу денег, славу и почета, а еще колонки в «Огоньке», «Эксквайере» и «Снобе», – сказал он.

– Все то, что получили бы вы, не будь вы задроченным на своей якобы гениальности пьющим асоциальным психом, – сказал он.

Лоринков пожал плечами и выпил. Лучше еще выпить и дать себя убить, чем бежать куда-то ночью зимой, подумал он. Интересно, чем будут убивать, подумал он. Недоброжелатели, – кучка младших сценаристов театра, – ненавидели Лоринкова. Ведь он был лимитчик сраный, у него не было связей, он много работал, и не хотел ни с кем тепло общаться и дружить. В свою очередь, Лоринков презирал недоброжелателей за то, что не различал их – как по виду, так и по манере письма. Шутя, несчастный пьяница называл их «безликие новые сценаристы». Это страшно бесило ребят. И вот сейчас они, заперев все двери театра, поднимались по лестнице в зал, вооруженные до зубов… Лоринков слышал топот, и прикрыл воспаленные глаза. Вспомнил вдруг семью.

– Бегите, я вас прикрою, – сказал билетер, и вынул пистолет.

– Шенкман, Шенкман, – сказал Лоринков.

– Пристрелите меня, они вас за это к себе возьмут – сказал он.

– Не вечно же вам билетами торговать? – сказал он.

– В другой раз может я вас и пристрелил бы, – сказал билетер.

– Но сейчас, объективности ради, буду защищать, – сказал он.

Лоринков покачал головой. Билетер встал на край сцены с пистолетом в одной руке и кинжалом в другой. Он выглядел как человек, который просто так не сдастся. Тем более, он так и сказал:

– Просто так я не сдамся, – сказал он.

– Теперь понятно, почему римляне так долго возились с этой вашей Масадой, – сказал Лоринков.

– Это все ваш обычный антисемитизм, – сказал обидчиво билетер.

Вдруг в зале ярко вспыхнул свет.

– Один за всех и все за одного! – раздался крик.

Это оказался не Боярский, – как подумал вначале Лоринков, – но тоже житель Санкт-Петербурга. Лоринков, глазам своим не веря, покачал головой. Ведь на сцену забежал… декоратор Левенталь! То ли девочка, то ли мальчик, – существо в телогрейке и с винтовкой – встало оно перед несчастным пьяненьким сценаристом. Уже два человека хотят спасти меня, подумал Лоринков. Невероятно, как много доброжелателей, понял вдруг он.

– Бегите, Лоринков, – велел декоратор.

Лоринков пожал плечами. Вдруг в зал забежал седой бородатый электрик, Топоров. Его в театре все боялись, потому что он мог выключить свет и часто так делал, когда ему казалось, что пьеса – говно. С появлением Лоринкова в сценарном отделе свет в зале почти перестал отключаться. Ничего не сказав Лоринкову, электрик быстро развернул на сцене декоративный, – как лишь казалось раньше, – пулемет «Максим», зарядил ленту и дал короткую очередь в сторону входа. Оттуда раздались крики боли и негодования.

– Живо, Лоринков, уходите, а мы прикроем, – велел электрик.

– Там не только «новые сценаристы», – сказал он.

– С левого фланга еще местечковая группировка из виртуальной черты оседлости атакует, – сказал он.

– Всем, ну решительно всем вы насолили, – сказал он.

– Сука, на! А вот кому благовеста одесского?! – закричал, забежав в зал мужчина в римской тоге, иудейской кипе, и православном клобуке, причем во всем одновременно, и выстрелил в электрика.

– За Глеба, за Сталина, за Морева, за Родину, за «Опенспейс»! – крикнул он.

– Ты ударишь, я выживу, – сказал хладнокровно электрик, прицеливаясь.

– Я ударю, ты выживи! – сказал он, и очередь разорвала странно одетого человека на куски.

– Да уходите же! – крикнул он Лоринкову.

– Но… – сказал Лоринков.

– Вы – будущее русской литературы, – сказали хором защитники Лоринкову.

– Уходите, мы прикроем, – сказали они.

– А я пока сыграю, – сказал декоратор, и уселся за рояль.

Заиграл что-то печальное – фальшиво и бездарно.

– У-у-у-у-у, у-у-у-у-у-у, – замычали защитники Лоринкова.

– У-у-у-у-у, у-у-у-у-у-у, – угрюмо запели они в осажденном зале, и Лоринков сразу вспомнил балет, похороны вождей и концерты классической музыки.

– Господа, что это, право? – спросил Лоринков.

– «Торжественная увертюра», Чайковский, а что, – сказал недоуменно декоратор.