Владимир Лорченков: Последняя любовь лейтенанта Петреску

В общем, труд на земле я в детстве недолюбливал. Со временем все изменилось. Нет, копаться на грядках я так никогда и не научился, зато почувствовал тягу к скотоводству. Папеньке это не очень нравилось. Он, для своего времени, конечно, был подлинный реформатор. Считал, что нам давно пора прекратить кочевой образ жизни, а вместо этого – закрепить за собой большие земельные угодья, которые и обрабатывать. Многие понимали, что он прав. Но, справедливости ради отмечу, были и такие, кто никак не мог смириться с прогрессом. Моему отцу, – вождю нашего немногочисленного племени, – они доставили немало хлопот. Особо усердствовал один приблудный, Ишуа, который в племени считался не то, чтобы низшим, но явно к руководству не принадлежал. Тот разглагольствовал, что, дескать, занимая землю, мы поступаем не по-божески, поскольку она принадлежит всем по праву. И пользоваться ей имеют право, стало быть, все. И, раздраженно заключал за Ишуа отец, нам, следуя этой логике, не остается ничего другого, кроме как остаться толпой оборванцев, которые скитаются по кругу с немногочисленным скарбом из века в век.

Сердцем я понимал Ишуа, разумом – отца.

Больше всего мне нравилось странствовать в пределах нашего небольшого мирка. В то же время, не прекрати мы вовремя своих странствий, нас бы поработили оседлые соседи. В общем, классический переход от кочевого скотоводства к оседлому земледелию. Со всеми вытекающими отсюда конфликтами интересов. Ничем хорошим это для политических противников отца не закончилось. В один прекрасный день он собрал их всех, во главе с Ишуа, и пригласил на пирушку. Будь они хоть чуточку благоразумней, сразу поняли бы: здесь дело нечисто. Но у них, все еще наивных, как дети, по-прежнему были извращенные представления о каком-то там кодексе чести кочевника: человека, не покидающего седла. Согласно этому кодексу, жизнь гостя для кочевника священна. В принципе, с этим никто и не спорил. С этим согласился даже отец, когда слуги вытаскивали из нашего шатра окровавленные трупы Ишуа и его приспешников

– Только вот их беда в том, сынок, – сказал он, подняв мой подбородок, – что я давно уже не кочевник. И их кодексы для меня ничего не значат… А сейчас ступай и помоги слугам выбросить трупы подальше. Только не прикасайся к телам руками!

После этого случая, укрепившего власть отца, его авторитет среди окрестных племен лишь вырос. И некоторые из них перешли под наш, как это теперь называется, протекторат. Вынужден признать, что в результате родительских новшеств наша жизнь изменилась, скорее в лучшую сторону. На четвертом году оседлости в племени появилось больше продуктов, чем мы смогли бы съесть до следующего урожая. Такое было впервые. Память негодного Ишуа и его последователей была посрамлена. Остатки оппозиции исчезли.

Когда отец умер, я, наконец, сумел претворить в жизнь свою давнюю мечту: заняться скотоводством. Но и земледелия мы не оставляли. В результате наше благосостояние значительно возросло. А обо мне заговорили как об умном и дальновидном молодом вожде. Особенно импонировало старейшинам то, что я начал проводить нововведения, дождавшись смерти отца, а не до нее, и, стало быть, уважил старину и не начал гражданскую войну. Хотя, честно признаюсь, мне это тяжело далось. Папаша уже на 107—м году жизни (скончался он в 120) стал совершенно невыносим. Капризный, раздражительный, нетерпимый ко всем инакомыслящим. В общем, классический азиатский тиран. Только в масштабах помельче. Это-то и ужасало: в конце концов, куда легче быть поданным тирана огромной страны, чем деспота маленького племени. В первом случае у вас элементарно меньше шансов попасть под горячую руку правителя. А к 112—му году жизни папаша окончательно впал в маразм и запретил скотоводство вообще. Чтобы возобновить его, мне пришлось ждать восемь лет.

Пустяки для библейских старцев, скажете вы. Нет, не пустяки, далеко не пустяки. Восемь лет, и восемь лет под неусыпным надзором доносчиков кошмарного деспота, раздражительного тирана, убившего четверых своих сыновей (ему показалось что огни, видите ли, недостаточно почтительны к папочке) – совсем не одно и то же. Каждый час из этих восьми лет я рисковал жизнью.

Неудивительно, что я начал пить.

Причем так сильно, что это, как вы уже сами убедились, вызывало насмешку даже у морских свинок. Но и пить мне приходилось крайне осторожно: если бы отец узнал, что я – алкоголик, он бы никогда не оставил меня наследником власти. Поэтому я ухищрялся пить так, чтобы это никто (даже жена моя) не заметил. Сначала чашку горячительного, потом две, затем три. Потом – четыре, и еще – вино, которое оставалось дома. Постепенно многие стали удивляться красному цвету моего лица и постоянным головным болям. Приходилось врать, что мой организм очень чувствителен к перемене погоды. Кстати, так оно и было: пьяницы очень чувствительны к малейшим колебаниям давления в атмосфере. Да и голова у меня болела постоянно: повязку, смоченную в холодной воде с уксусом, я практически никогда не снимал.