Владимир Лорченков - Последняя любовь лейтенанта Петреску

– Самые, что ни на есть, настоящие, – улыбался президент, – просто ты, матушка, таких денег еще не видала. Новая купюра это, столеевая. Месяц назад в оборот выпустили.

Все это время президент выплясывал рядом со старушкой, становясь к ней то в анфас, то в профиль. Фотокамеры щелкали безостановочно. Пару раз президент подходил к матушке Марии совсем близко, и даже клал ей руку на плечо. В такие моменты свет фотокамер не угасал вообще. Танасе казалось, что он видит дурной сон.

– Вот кто их в оборот пустил, пущай их и ест, – поджала губы старушка, заподозрившая, что ее окружила банда аферистов в пиджаках, – а мне дай нормальных, человеческих денег!

Президент оглянулся, смеясь. Танасе подошел, и аккуратно тронул его за локоть.

– Ваше высокопревосходительство, – сказал он тихо, – возьмите купюру поменьше.

– Спасибо, Танасе, – ощерясь, и не смыкая губ, ответил президент, – а вы тихо подходите.

– Такая служба, господин президент. По возможности стараемся не шуметь.

Президент одобрительно улыбнулся, и протянул матушке Марии двадцать леев. Та с немой ненавистью глядела на Танасе. Это была ее двадцатилеевая купюра, которой она пыталась подкупить этого странного человека, и которую забыла забрать у него, когда он не разрешил ей остаться здесь торговать.

Президент взял у замершей старушки ведро, вынул оттуда оставшиеся початки, еще раз обнял старуху (фотографы вновь принялись за дело), и обнажил в улыбке зубы мудрости. Матушка Мария от горя даже не могла говорить.

– Вот он, наш народ, бесхитростный, добрый, человечный! – говорил президент в диктофоны журналистам.

Глава государства одновременно кусал кукурузу, выглядел счастливо, обнимал старушку, и давал комментарий прессе. Получалось у него хорошо. Танасе со вздохом решил, что пора ему тоже ехать в Штаты, практиковаться в маркетинге. Константин услышал восхищенный шепот одного из журналистов:

– А ведь всего-то и требовалось, чтобы из него получился хороший политик – поставить на три недели в придорожную закусочную за прилавком в каком-то Коннектикуте. Вы только поглядите, что с ним эта летняя практика сделала!

Это уже никуда не годилось: разглашать, какие именно курсы проходил в Штатах президент. Танасе сердито оглянулся, и шикнул на окружающих. Разговоры моментально утихли. Вновь повернувшись к президенту со старушкой, Константин окаменел.

– Возьмите кукурузу, Танасе, – радушно протягивал ему початок президент, – покупали-то на ваши деньги!

– Доброе утро, благодетель вы наш, – радостно приветствовали Петреску побирушки у Кафедрального Собора.

Лейтенант, тепло улыбаясь, помахал женщинам рукой и пошел быстрее. Странная любовь нищих Сергея смущала. К тому же, ему нужно было спешить: вчера на его участке произошло очередное ЧП, была убита двенадцатилетняя девочка, и начальство требовало срочно найти преступников. Хотя Петреску и без окриков сверху хотел сделать это. Детей он любил, а тех, кто детей убивает, – нет. В общем, Петреску был, как он сам себе тайно и с гордостью признавался, хорошим парнем. И плохих парней он собирался найти. К тому же лейтенанту казалось, что он уже знает, кто совершил преступление. Он грешил на двух великовозрастных юнцов, живших в одном доме с девочкой. Те баловались наркотиками, и им вечно не хватало денег. И никакого алиби в день убийства у них не было…

– Уходит, благодетель-то наш, – проводил взглядом лейтенанта бомж Григорий, – вот идет он себе, идет, а ведь не знает, поди, что кормит нас и поит.

– Плоховато кормит, – пробурчал нищий старик, специализировавшийся на пивных банках, – за прошлое донесение только сто леев и дали. А как ораву на такие смешные деньги прокормишь?

Мунтяну ласково глянул на Теодора (так звали старика) и улыбнулся. Он чувствовал, что эти люди, – нищие, проститутки, бомжи, – стали ему самыми родными на земле. Ведь здесь, у Кафедрального собора, агент государственной безопасности Мунтяну встретил то, что безуспешно искал в бытность свою порядочным человеком в постелях честных женщин, кабинетах коллег, университетских аудиториях, залах библиотек. Он нашел здесь понимание и бескорыстную любовь к человеку. А иначе и быть не могло: ведь никаких ценностей у человека, кроме него самого, здесь не было. Стало быть, люби его просто так, или ненавидь, в общем, испытывай какие угодно чувства, но – к нему, а не к его мишуре, атрибутам и образу. Мысленно сформулировав все это, Мунтяну едва не прослезился.