Ирина Крицкая - У женщин грехов не бывает!

«Мяу…» – Я завертела попкой под одеялом.

«Голенькая ты уже, зайка?»

«Ах-ха… и пальчик облизываю…»

«Пальчик она облизывает… Хочешь меня уже, сучечка?»

«Хочу. Поцелуй в животик».

«Говори быстро – моя ты или не моя?»

«Поцелуй шейку…»

«Говори, чья ты?»

«Зачем тебе?»

«Мне надо знать. Я собственник».

А я уже рубашку скинула, и живот мой скользил по простыни, и коленки прижались друг к другу…

«Не твоя, – я ему нашлепала. – Твоя в соседней комнате».

«Тогда все, малыш. Не буду тебя ебать», – он ответил. Я не видела, но я знаю, как он хитро при этом улыбнулся.

«Почему?»

«Бай, бай…»

«Почему?!»

«Всего тебе хорошего, Ирочка».

И замолчал. Отвернулся и мультики смотрит. Я ждала, что он придумает дальше, а он молчал. Смотрел мультфильм, там мамонты повисли над скалой, Лера прищурил глаз и ждал, когда я сдамся. Я его придушить захотела. Мерзавец! Сволочь! Я на него кричала. А он молчал.

«Ладно, – пишу. – Твоя».

«Точно моя?»

«Да! Твоя!»

«Тогда убирай сейчас же свои фотки».

Я удалила. Мне в любом случае нужно было их убрать, чтобы посторонние сообщения не отвлекали меня от Леры. А он закинул еще один арканчик:

«Девочка моя желанная, иди ко мне. Никто тебя не выебет, как я. Никто. Никто. Никто. Тебе понятно?»

Да все мне было понятно: слово – это не «ля-ля тополя», это ключ к программке, которая запускается в мозгах. Мне было понятно, что своим невинным «твоя» я отдаю Лерочке свои ключики, на вечерок, на два, на недельку. И если я буду отдавать их часто, он начнет хозяйничать. От таких узурпаций есть только одно средство – воздержание. Отключиться, заняться каким-нибудь ландшафтным дизайном… Да конечно! Я что, больная? Со мной мужчина играет! Движуха началась в моей душе! Мужчина тратит на меня время и сперму, а я пойду цветочки поливать? Ни за что. Будем отрываться, пока не надоест.

Все лето над моей крышей ревели истребители. Кто-то из наших президентов подписал указ о расширении авиабазы, и на транзитный аэродром согнали три полка. Курсанты отрабатывали ночные полеты, так что весь район не ложился до двух часов ночи. Если кто-то мне звонил, я уходила в дом: «Минуточку, самолет…». На улице поговорить было невозможно. Шашлыки из нашего меню исчезли. Футбол на газоне тоже. Вечером муж выходил из машины и кричал мне: «Привет, котеночек!», но «Сушка» уже неслась, и я ничего не слышала. «Покормишь?» – он спрашивал, я отвечала: «Да! Я все купила!».

В мою дверь звонили активистки гражданского движения «Нет самолетам!». Они объясняли мне суть дела, рассказали про нарушения законодательства, про угрозу моей жизни, про то, что на взлете и посадке «Сушки» бьются по десять штук в год, что весь город страдает, и нигде в мире нет военного аэродрома в пяти километрах по радиусу от центра. Пока мы беседовали, самолеты взлетали парами, и каждый раз приходилось затыкать уши и переспрашивать: «А? Что? Что вы сейчас сказали?».

А что тут было объяснять? Какие-то боссы решили возродить российскую авиацию именно на этом заброшенном аэродроме. Кому-то очень покатила эта точка – и все дела. Я говорила дамам: «Вы хотите выиграть суд у министерства обороны? Не вариант». Но активистки навострили лыжи в Страсбург и звали меня с собой на пикеты.

Моя домработница примкнула к оппозиции и просила меня тиснуть статейку.

– Куда? Куда мы ее тиснем? В губернаторскую газету?

– Ирина! Все у нас получится! – Она меня зажигала: – Точно знаю. Мне Путин приснился.

Я хохотала и подписывала протесты, но не хотела, даже не думала воевать против истребителей. Мне было не до них. Я все чаще убегала на ночь в свой подвал и засыпала там, рядом с ноутбуком. Я и сама была как самолетик, летом у меня как раз наблюдался этот сказочный момент, когда шасси отрывается от земли.

Я бегала по дому голая, в тонкой рубашке и в шерстяных носочках. Я еще не взлетала, но мои ножки тяжести не чувствовали, и эту легкость и радость беспричинную я помню.

Я улыбаюсь, опять улыбаюсь, когда вспоминаю эту рубашку, которая потом была разодрана в клочья, и волосы свои мокрые… И руку, руку своего мужа у меня под рубахой тоже помню… Такое легкое похлопывание было, точно.

Он лежал на диване. Рядом с ним растянулись собаки. Борзые очень любят диван. Диван для них – атрибут доминирования, статус, высота, которую они просто так не отдают. Собаки зевали и тянули лапы, муж их гладил, трепал по холкам. И мне кое-что перепало.

Раньше мы вместе валялись на этом диване. Две собачьи туши занимали много места, и мне приходилось расталкивать борзых, чтобы поместиться. У собак были собачьи нежности. Кобель обнимал сучку мощными длинными лапами, а она впивалась зубами ему в холку. Они лизались язычками, как люди, язычком о язычок. Вместо поцелуя они сцепляли челюсти, острые клыки замыкались, пока кто-нибудь не начинал визжать от боли, чаще кобель. И мы с мужем валялись в этой стае. У нас тоже были собачьи нежности… Тогда еще, кажется, были. Я точно не помню.