Доминик Дьен: Голубой дом

Мы приняли это решение однажды ночью, лежа на полу у себя в комнате — так было прохладнее. Совсем рядом со мной ровной цепочкой проползали тараканы, словно дисциплинированные солдаты. Когда их предводитель начал взбираться по моему неподвижному телу, я почувствовал, что вся наша любовь превратилась в no man's land [21] Безлюдное пространство. (Пер. с англ.) .

Ева хотела, чтобы наши пути разошлись так же просто, как и скрестились. Раз и навсегда. И все то время, пока мы, усталые и измученные, преодолевали тысячи километров по каменистым дорогам в трясущихся автомобилях, возвращаясь во Францию, я просил твою мать, чтобы она не отнимала тебя у меня.

— Майя — дочь Алена, — говорила она.

— Нет, моя! Наша!

— Чем ты заслужил быть ее отцом?

— Это все в прошлом!

— Ты забыл, что сделал Ален?

— Нет, и никогда не забуду. Но он мертв!

— Он умер после того, как ты сказал, что собираешься забрать у него Майю!

— Не я один в этом виноват! Ева, ты действительно считаешь, что весь этот кошмар случился только по моей вине?

— Я буду делить с тобой эту вину всю жизнь!

— Так раздели со мной и Майю!

— Нет. Майя принадлежит Алену.

— Но почему только ему?

— Потому что он умер ни за что! Я хочу, чтобы любовь его дочери возместила ему его смерть! И я не хочу больше об этом говорить!

Ты сама знаешь, насколько твоя мать непреклонна…

Итак, я уехал из Ашбери в Париж. У меня ни родителей, ни братьев, ни сестер, я был как не от мира сего. В течение нескольких месяцев я чувствовал себя пустым и бесплотным. Первое время я приходил к твоему лицею и наблюдал за главным входом. Я увидел Симона и Ольгу. Я ревновал их к тебе. Мне очень хотелось с ними поговорить. А потом я отказался от этого намерения. Я понял, что и без того причинил тебе достаточно зла.

Потом я решил переделать свою жизнь. С точки зрения других, мне это удалось, с моей — все казалось тщетным. Все мои счастливые моменты были омрачены твоим отсутствием. Я отказывался иметь детей от женщин, которых любил. Ни одна из них не могла с этим смириться. Они уходили от меня одна за другой. Я их понимаю.

— Почему же после смерти Алена вы уехали и оставили меня одну? Ты хотел разделить меня с моей матерью, но ты тоже меня покинул…

— Не знаю… не могу все объяснить. Вероятно, в те времена я не был настоящим отцом — только любовником. Эгоистичным. Безответственным. Прости, Майя, но мне кажется, что любовь, которую мы испытывали тогда к тебе, была не такой сильной, как та, которую мы испытывали друг к другу…

— Да, должно быть, и в самом деле так. — В горле у Майи пересохло. — Не будем больше об этом говорить, Архангел. Я не затем тебя искала, чтобы упрекать. Ты иногда приходил сюда?

— Ты хочешь спросить — на могилу Алена?

— Да…

— Я часто себя спрашивал, зачем поселился на рю Кампань-Премьер, прямо напротив кладбища… Может быть, затем, чтобы увидеть в камешках на его могиле путеводные камни для своей бестолковой жизни…

— Забавно — мы ведь могли встретиться здесь…

— А я однажды видел тебя — несколько лет назад.

— Вот как? И ты со мной даже не заговорил!

— Нет. Спрятался и смотрел на тебя…

— А потом?

— Вернулся домой и расплакался.

— Почему ты мне ничего не сказал?

— Потому что я уже давно перестал изводить Еву просьбами о нашей с тобой встрече. Я как будто носил траур по тебе, как и по Алену. Я наконец понял последние слова твоей матери: Ален умер ни за что. Признав тебя дочерью, я бы его предал.

— И ты никогда больше не виделся с матерью?

— Нет, однажды виделся. Ей было пятьдесят пять. Тебе тогда было тридцать, у тебя уже были свои дети, и я надеялся, что ты все сможешь понять… Я приехал к Еве. Ты знаешь, конечно, как грустно на побережье, когда курортный сезон проходит. Особенно в Аронсе. И особенно в доме твоей матери, среди ее картин. Мы с ней занялись любовью. Ее груди обвисли, кожа высохла. Но наши объятия были нежными… В ее взгляде я прочел новую печаль — о том, что мы трое разлучились. К этой печали добавлялась ее всегдашняя немецкая меланхолия. Она мало изменилась, но ее лицо стало более строгим, более замкнутым, чем в моих воспоминаниях. Мы провели ночь, пытаясь различить в наших нынешних телах очертания прежних… Я надеялся вдохнуть в нее хоть немного нашей былой любви, так жестоко прерванной. Мои ласки были искренними.

На следующее утро она сказала мне:

— Отныне я буду жить как монахиня. Ты — последний мужчина, познавший мое тело. Я больше не стану заниматься любовью ни с кем.