Эфраим Баух - Оклик

Я увидел их издалека: вдвоем они спускались по лестнице к ротонде. Мы сели на скамейку.

– Никаких подписей я давать не собираюсь, – сказал я.

– Хорошо, хорошо, что вы так нервничаете? – сказал Дыбня.

– Но если нам понадобится ваш отзыв о ком-либо, вы не откажете? – сказал Дыбня.

Я молчал.

– Связь будете держать через Ипполита Илларионовича, – сказал Дыбня.

Мы поднялись и разошлись.

Я старался забыть то, что со мной произошло в номере гостиницы, и само это слово сочетание "номер гостиницы" обдавало публичным домом, душевным распутством, но что-то каждый раз мне напоминало о тех стыдных часах несуществования.

Случайно мой товарищ, преподававший в училище живописи, устроил так, что я смог присутствовать на сеансе с натуры, которые в те годы были невероятно редки. Я тоже сидел у доски с карандашом. Но я-то не должен был биться над задачами по рисованию, задачами, которые вокруг меня, пыхтя и тужась, решали ученички, тупо уставясь в условие, и потому целиком был захвачен самим этим условием – позирующей девицей, ее усталым лицом, как будто замызганным от беспрерывных и одновременных ученических взглядов, скорее похожих на взгляды подмастерьев плотника или маляра; ее телом, равнодушным – иначе оно не могло бы выдержать столь массового бесстрастного разглядывания – и все же плавно-молодым, словно бы не от этого лица.

Я ощущал слабый запах мускуса, исходящий от нее – вероятно, защитный запах подавляемого стыда и неловкости, уже ею самой не ощутимых.

Вероятно, подобным же образом вырабатывается характер осведомителя, стукача, той породы людей, которая тоже внутренне раздевается на глазах у всех. Если натурщица или натурщик призваны выработать в учениках любовь к прекрасному, раскрыть душу художника, то стукач призван раскрыть в ближнем запрятанную от страха – любовь к правде, раскрыть его задавленную, но в самой своей сути протестующую душу.

И все же некий, пусть слабый, запах серы или мускуса должен его выдавать, запах подавленного стыда и неловкости, уже самим им, стукачом, не ощущаемых.

Сдав экзамен, я шел на пляж Комсомольского озера по долгой дамбе, залитой жарким послеполуденным солнцем, ощущая необычную легкость человека, только что сбросившего тяжкую ношу.

Выходя из воды я увидел ее, одиноко сидящую на малолюдном пляже. В купальнике. Это фиговое прикрытие мешало мне видеть ее такой, какой я ее знал. Оказывается и она меня помнила, и даже как-то поняла, что я не рисовал, а лишь разглядывал ее. Звали ее Тома, и это тоже было странно, что у нее есть обыкновенное имя. Она курила сигарету и напропалую кокетничала со мной странным способом: ругала и высмеивала всех и все – этот вонючий город, это гнилое озеро, эти тупые фразы на полотнищах, висящих над аллеями после первомайских празднеств, затем неожиданно и непонятно как перешла на тему беременности, выкидышей, обрывания пуповины. Это уже был какой-то бред. Оказывается она занималась в мединституте.

Я вдруг поймал себя на лестнице каскада, подымающимся рядом с ней: из сознания просто вырубилось, когда я оделся и когда очутился у ротонды.

Я увидел скамейку, на которой мы сидели с Дыбней и Казанковым.

Как будто что-то странное, более того, преступное произошло в этот выпавший из сознания промежуток времени, убийство какое-то, беспамятным свидетелем которого я был, убийство зародыша, души, обрыв пуповины: разве выпытать у ближнего то, что он говорит как бы в бессознании, в полном беззащитном доверии – разве это не убить его заранее, вырвав для примитивного доноса примитивным Дыбням и Казанковым самый корень жизни, а совсем недавно – в сороковые и пятидесятые – и саму жизнь – тюрьмой ли, расстрелом?

Вероятно, в себе находят оправдание, что это произошло как бы в затмении сознания: и подписка, и проникновение в чужую душу, и вырывание ее корня. и передача его в преступные руки.

Я не мог вырваться из потока усыпляющих ее слов, из ее пальцев, цепко держащих меня под локоть.

Спасением оказался вынырнувший из боковой аллеи наш ударник Диди Гамарник, бегущий на своих журавлиных ногах.

– Уже началась репетиция? – крикнул я наобум.

– Ага, – донеслось из-за его стремительно удаляющейся спины. Я побежал за ним, вяло махнув ей рукой, онемевшей от цепких ее пальцев.

Столкнулся ли я с бесстыдным обнажением – внешним и внутренним – с единственной целью: раскрыть душу того, кто глазеет и слушает?

Странные это были дни: будто я вступил в какой-то параллельно длящийся мир, где все происходит помимо воли, и когда мне предъявят обвинение в убийстве, растлении, краже я не смогу быть абсолютно уверенным, что этого не совершил.