Ирэн Роздобудько - Лицей послушных жен (сборник)

Домработница, почтительно пропуская меня вперед, открыла дверь гостиной.

О! Хорошо, что непринужденная «немецкая» улыбка не сходила с моего лица. В противном случае мне бы пришлось весьма не вовремя расхохотаться, а это не входило в мои серьезные намерения.

На одной стороне длинного зала висели портреты представителей нынешней власти во главе с президентом, на другой я с удивлением увидел цветные принты деятелей прошлых лет, среди которых узнал Ворошилова, Буденного, Дзержинского и еще пару-тройку членов Политбюро 70-х годов.

За стеклом нескольких шкафчиков стояли наборы старинной фарфоровой посуды с вензелями – я так предполагаю, что это была посуда, как сказал Остап Бендер, «из дворца».

На мраморном камине стояло несколько фигурок, среди которых был Наполеон, Черчилль и… морда огромной рыбы на тонких гнутых ножках – одно из тех творений, которые любят покупать люди с деньгами и без особых претензий, кроме одной: быть на пике моды. Над камином висела огромная яркая репродукция Божией Матери с младенцем Иисусом на руках, который, как мне показалось, с испугом и таким же удивлением, как и я, поднимал свои персты над всей этой эклектикой.

Перед камином стоял длинный стол, покрытый белой скатертью с золотыми канделябрами по углам. С левой стороны этого длиннющего стола времен Карла Великого сидел с серебряной ложкой в руке Алекс Струтовский.

Увидев меня, он вежливо встал, сделал несколько шагов и протянул руку:

– Алексей. Можно – Алекс. Прошу садиться.

– Вильгельм. Можно – Вилли. Спасибо, – сказал я и сел туда, куда мне указали, – напротив.

Алекс положил на колени большую белую салфетку ручной вышивки и взялся за ложку.

– Позавтракаете со мной? – спросил он и обратился к домработнице: – Вера Ивановна, подайте еще один прибор.

Я отрицательно замахал руками:

– Найн, найн… Большое данке, я так рано не завтракаю…

– Ну как знаете, – пожал плечами Алекс, – а я вот завтракаю. Ведь потом – целый день на ногах. Иногда бывает, и не пообедаю.

Он кивнул Вере Ивановне, и та, открыв большую фарфоровую супницу, начала накладывать в тарелку… манную кашу.

Алекс перехватил мой взгляд и улыбнулся.

– Это привычка детства, – сказал он, – люблю маночку… А еще, знаете, когда она немного остынет и покроется корочкой. А еще, если сделать в ней вот такую дырочку, – он разгреб в манке отверстие, – и налить туда варенье… Ох и вкуснота…

Он закатил глаза, демонстрируя наслаждение, и я понял, что он уже начинает играть на камеру, которой у меня с собой не было.

Он начал осторожно есть, выписывая ложкой аккуратные и ровные круги по всему радиусу тарелки. «В детстве я когда-то делал так же», – подумал я, и мое раздражение начало стихать. Алекс производил довольно приятное впечатление. А то, что немного переигрывал, так это и понятно: не каждый день к тебе приходит иностранный режиссер с целью прославить на весь мир.

Вера Ивановна почтительно стояла за его спиной, время от времени бросая на меня вежливый и безразличный взгляд.

– Так о чем вы хотите снимать ваше кино? – спросил Алекс по-немецки.

– О вас. О том, как проходит ваш рабочий день. Знаете, это должен быть такой не пафосный фильм о вас как о простом человеке, у которого, кроме заслуг перед родиной, есть еще и своя жизнь, свои интересы… – спокойно ответил я по-немецки, радуясь, что он не смог меня подловить, но на всякий случай добавил, ломая язык: – Извините, Алекс, если вы не против, давайте общаться на вашем языке, ведь я давно мечтаю о хорошей практике.

– Конечно! – улыбнулся он. – Тем более что мое знание немецкого далеко от совершенства. Не хотел его учить – у меня прадед, уж извините за откровенность, погиб от немецко-фашистских захватчиков, поэтому долго не мог заставить себя учить ваш язык. Мне будет приятно угодить вам.

– Вундербар! Замечательно! Спасибо, – сказал я и добавил совершенно правдиво: – Мой прадед тоже погиб на войне.

– Ирония судьбы… – вздохнул он. – А теперь мы вместе сидим за этим столом…

Как раз это и казалось мне самым странным: наши предки были равны и, возможно, шли в строю плечо к плечу, а мы, даже сидя за одним столом, были разными, бесконечно разными.

Потому что я никогда не мечтал о фарфоре времен Карла Великого, о коврике из шкуры зебры или о мраморных львах на лестнице дома.

Такие вещи вызывали у меня только смех.

Он доел кашу, вытер рот салфеткой, бросил ее на стол и быстро отодвинул стул: