Эдвард Брейтуэйт: Учителю — с любовью

Но что я видел вокруг? Шумная замусоренная улица, по бокам — неровный, хаотичный частокол из обшарпанных магазинчиков и растерзанных бомбежкой домов. Какая тут романтика! Зажегся зеленый свет, я пересек Коммершиэл-роуд и вышел на Нью-роуд. Здесь картина была еще хуже. Несколько домов уцелело, но как над ними надругалась, как поглумилась война! А люди в них жили. Во многих окнах не было стекол — их заменяли либо доски, либо яркие жестяные плакаты, рекламирующие мороженое, крем для обуви или конфеты-тянучки. Кругом обломки стен, щебенка. Грязь и мухи. И запахи.

Пахло все. Запахи смешивались, и в воздухе стоял терпкий до омерзения аромат. Запахи неслись из гастрономической лавки — непокрытые лотки с маринованной сельдью, мелкие открытые жбаны с солеными огурцами и луком, вяленая рыба и копченое мясо, влажные, словно вспотевшие, стены и пол; из рыбной лавки, вопреки всем нормам гигиены; из еврейского мясного магазинчика и соседнего с ним магазина птичника, над входом в который почти неподвижно — ветра нет, сплошь зловоние — висела «роскошная» гирлянда из свеженащипанных перьев; и из придорожных канав, где полчища жужжащих мух пировали на кучах фруктовых и овощных отбросов.

Я словно прикоснулся к чему-то гадкому и липкому. Лишь необходимость заставила меня идти дальше сквозь запахи, мимо этих магазинов, мимо местной публики, разномастной и суетливой, — люди здесь были заняты своими делами, ни мухи, ни запахи их не смущали.

Ближе к железнодорожному виадуку линия домов по обе стороны Нью-роуд резко обрывалась — дальше улица рассекала пополам пустыню из развалин и мусора. Природа-мать постаралась как-то сгладить картину, но, видимо, не хватило времени — сквозь обломки прорастал чертополох, дикий кустарник и густая буйная трава. Там и сям валялись отслужившие свой срок вещи. Пружинная кровать и детская коляска — от них остались только ржавые каркасы; треснувший унитаз и помятый, похожий на американский, стальной шлем — реликвии войны и мира ржавели и гнили в одной куче. Кругом роились мухи и тут же — маленькие ребятишки, еще не доросшие до школы, однако вполне бойкие для того, чтобы без боязни лазить по этой Совсем не детской площадке. Они смеялись, кричали, отпихивали друг друга, а на чумазых лицах светились счастливые глазенки.

Вдруг вся ватага, затянув хором какую-то считалочку, высыпала на тротуар. Весело галдя, детишки пробежали мимо меня, и я поймал несколько полных счастья взглядов. Детишки, детишки, ваши озорные, радостные лица словно прибавили мне сил перед встречей с новым и неизведанным.

Вскоре я очутился в узком переулке. На стене висела табличка:

Переулок вывел меня в покрытый щебенкой школьный двор, в углу которого стояла выкрашенная зеленой краской уличная уборная с надписью «Мальчики». Оттуда вышел темноволосый с кукольным лицом паренек. На нем были голубые джинсы и некогда белая футболка. Мальчишка курил, но, увидев меня, спрятал окурок, зажав его между большим в указательным пальцами правой руки.

— Кого-нибудь шлете? — Писклявый голосок, а выговор — как у всех простых лондонцев. — Вы ищете кого-нибудь? — повторил он. Правая рука была надежно укрыта в кармане джинсов, однако вдоль костлявого предплечья тянулся предательский дымок.

— Мне нужен мистер Флориан, директор школы.

Я едва сдерживал смех — ну и горе-конспиратор!

— Вот по ступенькам. — И, вытащив руку из кармана, мальчишка небрежным жестом ткнул в сторону полуоткрытой двери в конце двора. Я поблагодарил его и пошел к входу в здание.

Ступеньки привели к зеленой двери с маленькой белой табличкой:

Я постучался и немного подождал. Раздался чуть нетерпеливый голос:

— Входите, открыто.

За огромным столом сидел небольшого роста человек, его крупную голову украшала аккуратно причесанная копна волнистых седых волос. Лицо, то ли от рождения, то ли от загара, было оливкового оттенка, бросались в глаза широкие скулы и на редкость гладкая кожа, словно молодость, отказав в благосклонности волосам этого человека, решила навсегда оставить свой след возле его орлиного носа, вокруг полногубого выразительного рта. Большие карие глаза были чуть навыкате, казалось, в них застыло удивление, будто человек этот стоял на пороге волнующего открытия.

Я подошел к столу директора, и он поднялся мне навстречу, но выше от этого почти не стал — он был мал ростом и даже немного горбат. Одет он был подчеркнуто тщательно, все в нем и в его кабинете отличалось радующими глаз опрятностью и порядком, особенно на фоне улиц, по которым я шел. Он протянул мне бледную с сильными пальцами руку и с улыбкой произнес: «Вы Брейтуэйт, верно? Мы вас ждем. Прошу садиться». Позже я узнал, что это «мы» было ему очень свойственно. Себя он считал лишь одним из группы людей, занятых важной и нужной работой. Да, он выражал интересы этой группы, был ее официальным представителем, но ни о каком возвышении над остальными не помышлял. Я пожал ему руку и сел в кресло — теплое, искреннее рукопожатие успокоило меня, придало уверенности. Он открыл стоявшую на столе коробку и предложил мне сигарету. Мы закурили. Откинувшись на спинку кресла, он заговорил: