Анри Монтерлан - Благородный демон

— А чем уж так хорошо, что у меня нет сына? — спросил он переменившимся голосом.

— Так ведь если бы он услышал из ваших уст все эти теории…

Он со злостью посмотрел на нее.

— Будь у меня сын, я безумно хотел бы сделать его похожим на себя — против всех. — Голос Косталя прерывался, как у чихающего мотора. — И моя мораль стала бы его моралью, это было бы только на пользу. Чудо? Но ведь я и живу в ожидании чуда. Сегодня, через неделю, через месяц. Было время, когда я ждал и стремился к нему целыми годами. Но ведь чудеса происходят постоянно. Я и сейчас вижу их — таков мой дар — как можно увидеть Бога в горящем кусте. Иногда я даже устаю от одного чуда и жду какого-нибудь другого. Опять неделями и месяцами. Так продолжается уже пятнадцать лет, и мне это ничуть не надоело. А теперь поговорим о другом. Мы оба устали от этого сюжета.

Через час, взглянув на часы, он увидел, что они остановились, и подумал, а не от приступа ли ярости, когда Соланж сказала ему: «Хорошо еще, что у вас нет сына». Соприкосновение с возбужденным телом испортило механизм. У него уже не раз случалось такое.

Два дня перед отъездом Соланж оказались для Косталя довольно легкими. Во-первых, «оно вытанцовывалось», но была и более глубокая причина. Решившись на то, чтобы Соланж исчезла, если не будет иного выхода, он обезоружил саму идею женитьбы. А поскольку именно она служила главным препятствием между ними, его чувство к ней вспыхнуло вновь. (Один только пример: в ресторане он уже дней восемь усаживал ее напротив себя, а теперь попросил сесть рядом, и не столько для того, чтобы гладить и трогать, но просто чувствовать ближе к себе.) Женитьба, почему нет? Он попытается сделать ее счастливой на год, на два, как угождают тем, кто уже приговорен. «Что ж, у нее будет все-таки два года счастья» — эта фраза мадам Дандилло неожиданно приобрела для него особенное значение. Соланж не казалась больше чем-то ужасным, а была лишь приятной неопределенностью. С этой переменой ожило не только его физическое влечение, но теперь он не мог представить ее дебелой пятидесятилетней матроной. Ведь только от него зависело, чтобы она никогда не дожила до пятидесяти лет. Наконец, решение убить заставляло сконцентрировать все внимание, всю волю, всю изворотливость и самообладание, чтобы остаться безнаказанным, и это придавало ему уверенности: он вновь держал меч, выбитый ею из его рук. Какой легкой становится жизнь, если только захотеть!

В голове его не хватало ясности, чтобы выразить все это. От нервного потрясения его словно захлестнула огромная волна, наполненная злыми духами. В Алжире ему приходилось курить с арабами киф. Один из них, когда доходил до полного отупения, всегда повторял: «В голове курильщика кифа маленькая птичка долбит сухое дерево». И у Косталя маленькая птичка долбила свое сухое дерево. Но куда же ушла та сила, которой Соланж лишила его? И когда он думал об этом, странная улыбка появлялась в его глазах, как будто он уже знал ответ.

В их последнюю бурную ночь Косталь страстно ласкал ее, потом ушел к себе в комнату. И вдруг его осенило то, что прежде никогда не приходило на ум. Он взял с нее «торжественное обещание» не противиться разводу, если он женится на ней, но не потребовал ничего подобного в отношении того, что стыдливо называется «частичным устранением». Мы видели, до чего он доходил по этому поводу (но о четырнадцати сыновьях уже и речи не было). Подобная забывчивость напугала его, и он ужаснулся. Косталь не мог оставаться в неопределенности даже получаса (время на то, чтобы заснуть) и пошел к Соланж.

Она спала. Не зажигая свет, он лег рядом с ней поверх одеяла и услышал неприятное скрипение трущихся друг о друга зубов. Из порта доносились ужасные крики пароходов, застигнутых штормом, такие же, как у людей и зверей. Косталь не испытывал ни малейшего желания прикасаться к ней или видеть ее спящую, ведь у него и так было столько других, на которых он долго смотрел, когда они спали, нахмуривая брови или вздыхая, как видящие сны собаки, а то и с приоткрытым ртом и ниткой слюны между губами.

— Соланж!

Молчание.

Ему показалось, что она мертвая.

— Это вы?

— Проснитесь.

— А в чем дело?

— Я должен сказать вам нечто важное. Вы совсем проснулись?

— Да.

— Одно торжественное обещание я уже взял с вас и теперь прошу второго. Для меня очень существенно само слово «торжественное», ведь обыкновенное обещание… Я, например, когда что-то обещаю… «Дав» его, смогу ли «сдержать»? Но торжественное обещание — это совсем иное.