Анри Монтерлан - Благородный демон

И эти письма к матери и ответные письма — насколько я знаю, она больше ни с кем не переписывается. Как она одинока! Это трогательно… Сомневаюсь, чтобы она много писала про меня. Да мне это и не понравилось бы. А из Этрета все-таки должны прибыть советы и дипломатические инструкции… Насколько чище была моя жизнь вдали от гинекея! Когда я брал оттуда все, что мне нравилось, но сам никогда не входил в него! И натягивал нос папашам и матерям, вместо того чтобы считаться с ними.

Впрочем, даже если этот инженер чистейший миф, можно ли ее осуждать? Не естественно ли в том положении, в которое я ее поставил, стараться ускорить, подтолкнуть мое решение даже ложью? И не было ли бы чистейшей пошлостью посадить ее на поезд, узнав про обман?

Что может быть ужаснее, чем подобное чувство-гибрид, среднее между любовью и безразличием, каким на самом деле оказывается жалость? Уже нет взаимной искренности (разве кому-нибудь нравится быть предметом жалости?), напротив, лишь самоедство, опустошение и в конце концов бурный разрыв, раскидывающий обоих в разные стороны.

Правило: не следует жалеть тех, кого не любишь (это почти то, что говорил мне папаша Дандилло).

Правило: нежность, если нет сильной любви, неуместна. Ведь только сильная любовь дает радость оттого, что приносишь наслаждение любимому существу.

Правило: делай добро и вместе с ним неприятности одному и тому же человеку, тогда сразу будут удовлетворены и твое тщеславие собственным великодушием, и желание, чтобы тебя ненавидели.

2 октября. Завтра начало школы. И здесь, как во всех городах Европы, все ребятишки отправляются с пакетами под мышкой, в новых, только что купленных башмаках. Брюне требует для себя зеленый галстук, иначе он не сможет будто бы толком учиться. И чтобы купила его мамаша Бильбоке: «Вы, женщины, понимаете в этом…» Этот зеленый галстук так ему понравился, что он не снимает его даже дома. Он не писал мне с 25-го.

Когда он жил со мной, мне это надоело. Но совсем не так, как с Сол. Чтобы описать все тонкости, понадобились бы страницы и страницы. А может быть, и всего одна строчка. Он мешал мне работать, потому что каждую минуту я чувствовал любовь к нему.

(Записано вечером.) Бесконечный день вместе с нею. Ничего серьезного — просто не о чем говорить. Представляю, что будто бы решил жениться: «Целых тридцать лет ничего не сказать друг другу. И ведь еще ничего даже и не начиналось». — «У вас плохое настроение. В чем дело?» — «Вы же знаете, все то же». — «Будущее?» — «Да, эта мысль преследует меня — лишиться всего». — «Чего же именно?» — настаиваю, чтобы поглубже разбередить рану. — «Вас». — «Значит, по-вашему, сейчас я принадлежу вам?» — Ничего не отвечая, она прижимается ко мне, и это выводит меня из себя. Ее слова замораживают. Три смысла в этом «обладании». Она обладает мною по праву захвата. Потом, как говорят на воровском жаргоне, она «поимела», обставила меня. Наконец, вампирическое обладание — лежа на мне, высасывать из меня жизнь.

Глядя на проходящий поезд, она вздохнула: «Сколько же увозит он обманутых надежд и несбывшихся мечтаний?» Но женщине никогда не придет в голову, что уходящий поезд может увозить с собой и исполнившиеся мечты. Меланхолия — это утешение бедных душ. На Западе, где преобладают женщины, культ страдания; на Востоке, где господин — мужчина, культ мудрости. И вот я рядом с этой молчаливой и тусклой женщиной, раздраженный, перебирающий внутри себя недостойные ни меня, ни ее слова. И я беру ее руку в свою. Всякий раз, ощущая между нами нечто непоправимое, мне хочется тихо приласкать ее, дать какой-то знак, что я люблю ее. Но в конце концов мне становятся невыносимы эти фальшивые ласки, которые только опошляют настоящее чувство, подобно тому как и жалость позорит любовь. Господи! Сделай так, чтобы я не поддавался всему, что восстает во мне против нее! Дай мне выдержать эти оставшиеся восемь дней…

По существу, жизнь вдвоем заключается, главным образом, в ожидании. Соланж еще не собралась, и Косталь спустился, чтобы подождать ее в такси, на котором они должны были ехать в Сан-Коссиано. Эта деревня совершенно не интересна для экскурсий, кроме одного — возможности убить время. Наконец, появилась Соланж.

— Вы плохо напудрились.

— Это потому, что я спешила.

Он с раздражением посмотрел на нее. Из-за плохой пудры и ее подурневшего лица Косталь вдруг увидел, какой она будет в пятьдесят лет: заплывшей маленькой мещанкой.