Анри Монтерлан - Благородный демон

— Я понимаю, это возвратный чек.

— Что вы имеете в виду?

— Когда покупаешь вещь в большом магазине, ее можно возвратить, если она не понравится. Для этого дают возвратный чек.

— Вы восхитительная девушка, — воскликнул он, тронутый тем, с какой мягкостью она приняла все это. — Я называю его письмо-парашют, пусть теперь оно будет возвратным парашютом. Любите ли вы меня настолько и есть ли в вас достаточно корнелевского духа, чтобы согласиться на подобное?

— Да, — ответила она своим поставленным голосом.

— Благодарю. Вы и вправду послушное создание, из тех, кто мне по сердцу, и я хотел бы всегда видеть вас такой, подобной шеше. Шешами называют арабские шарфы, которые можно сгибать или складывать, как хочешь. У арабов они служат попеременно шейными платками, шапками, салфетками, веревками, мешками, опахалами, поясами, подушками и даже штанами. Я хочу, чтобы вы были моим вторым я и ничем другим, и мне можно было бы вполне доверяться вам и никогда не наскучивать вами.

Черновик письма лежал на столе. «Пусть она сейчас и написала бы его». Сделав первый шаг, он не мог решиться на второй, запаса наглости у него хватило только на эти четверть часа; она переменится сама, для этого требуется некоторое время. Кроме того, у него была только своя почтовая бумага, которую сразу распознали бы в суде. Нужна или ее бумага или любая другая, лишь бы у нее был «дамский» вид, то есть сразу бросающаяся в глаза. Ладно, будем говорить о чем-нибудь другом.

Он спрашивал себя: «Она соглашается от любви ко мне или из гордости? Впрочем, не все ли равно, не буду же я ломать себе голову о том, что у нее в душе. Если по любви — прекрасно, еще одна причина для женитьбы. Если из гордости — значит, она чудовище, и мне будет интересно жить вместе с чудовищем. Итак, ваши дела, — сказал он себе, — на верном пути».

23 августа. — Вот уже пять недель, как я живу в настоящем аду: у меня нет ни достаточной любви, чтобы жениться, ни решимости на разрыв. Вчера, расставаясь, сказал ей: «Ваши дела все лучше и лучше». А сейчас утром опять в сомнениях. Пять недель голова занята, и сердце ни к чему не лежит. Жизнь одновременно и зажата, и растрепана. Каждое утро из-за самых пустячных поводов меняется настроение. Подхожу к окну и, завидя на улице смазливое личико, кричу себе: «Отказаться от охоты на кошечек, нет, это просто ужасно!» Заметка в газете о молодом крестьянине, который на вопрос мэра: «Берете ли вы в жены…» отвечает: «Нет», «и спасает себя от непоправимого», — добавил репортер, подразумевая, что «здравый смысл» считает это чем-то непоправимым. И во мне уже опять «нет». Но через минуту вспоминаю какое-либо ее словцо или ее плюшевого кролика и поворачиваю назад к «да». Эти непрерывные метания разрывают меня. Настроение меняется буквально каждую минуту. То я боюсь и ее, и ее мать, и все их семейство, то раздуваюсь, как парус, при мысли, что смогу сделать ее счастливой. (Раньше у меня были любовницы, которые доставляли мне счастье, а теперь завожу жену ради ее счастья. Всему свое время.) Сейчас, когда я пишу, мне больше всего хотелось бы уехать, например, в Марокко, к милой Радидже, и провести с ней три или четыре месяца, а потом, возвратившись, сделать Соланж своей любовницей. И ничего больше. У меня столько путающихся желаний, и они сменяются с такой быстротой, что я не успеваю даже выразить их.

И на что бы в конце концов я ни решился, несчастья надолго суждены мне. Если женюсь — это абсолютная неизбежность. Если нет, то и в своей возвращенной свободе все равно угрызения совести за причиненные ей страдания не дадут мне покоя. Да еще мысли, что, может быть, с нею мне было бы лучше и что еще не поздно, пока она не замужем..

Вот самая обывательская из всех драм. Если писать об этом роман, он будет ужасающе прозаическим и плоским, без единой неожиданности. Да так оно и должно быть, ведь, в сущности, брак — это гнусное дело. Все мои кризисы: отрочество, война, пресыщение счастьем, необходимость заниматься делом, хотя мне хотелось просто жить, все они не лишали меня чувства собственного достоинства. А этот? И все-таки в теперешней драме есть, несмотря ни на что, хоть немного благородства: во-первых, я хочу спасти свое творчество; с другой стороны, все зло в моей ужасной боязни причинить Соланж страдания. Но все равно дело мерзкое. Событие, называемое «браком», способно испортить все, что угодно.

24 августа. — Я хочу, чтобы вы забыли меня, и я хочу, чтобы этого не произошло. Именно таковы мои чувства, когда в вас нет нежности. Но стоит ей появиться, и мне кажется, что вы просто расчетливы. У нас самое мучительное — моя персона, и это всегда было именно так.