Анри Монтерлан - Благородный демон

— …и как бы вы ни старались скрыть это с тем благородством, которое я всегда видела в вас… Простите, я уже так привык редактировать статьи о самом себе, что хвалебные эпитеты непроизвольно приходят на ум, подобно какому-то тику… и вы показываете это, да еще при ваших нервах, с такой неосознанной жестокостью, что подчас просто убиваете меня.

— Я не могу переносить больше такую жизнь, при которой жена писателя вообще не должна быть женщиной.

— Ну, это уж слишком красиво, все сразу угадают мое перо. Впрочем, оставьте — я напишу покорявее. Теперь нужно немного оскорблений. Вот так, например: Вы всегда считали, что мое присутствие станет в конце концов, для вас тягостным, но такую тяжелую жизнь, как с вами, я даже и представить себе не могла…

— А теперь самое главное: …равно как и то, что какая-то иная жизнь сможет сделать меня счастливой. Не отвечайте мне. Единственная цель этого письма — чтобы для вас не было неожиданностью, если случится то, чего вы, несомненно, желаете.

— По-вашему, этого достаточно? — спросил Косталь с таким лицом, какое бывает у пассажиров самолета, смотрящих на упакованный парашют.

— Если это не сработает, значит, вообще ничего не поможет.

— Подождите, — сказал Косталь, — нужно еще присыпать сюда мишуры чисто женского красноречия. — Он наставил вперемежку между фразами многоточий и восклицательных знаков, а в самом конце написал: Так вот вам!

— Браво! Это вот вам! просто бесподобно, — засмеялся Дюбуше.

Прежде чем расстаться, они еще немного покрасовались друг перед другом своей интеллектуальной утонченностью:

— Но уж вы-то, я надеюсь, — сказал Косталь, — не верите в таинственную непознаваемость женщины? Забавно, но все мужчины в разговорах друг с другом единодушны: в женщине нет даже и тени какой-либо тайны. Однако, когда они пишут или говорят на публике, тянут все ту же старую песню о мистической Еве. Думаю, в такие моменты, действуя как бы в качестве существ общественных, они бессознательно берут на себя роль вербовщиков и глашатаев, заботящихся о продолжении рода человеческого, в интересах которого, несомненно, превознесение женщин. Действительно, что с нами станет, если мужчины будут видеть их такими, каковы они на самом деле! На мой взгляд, мужчина желает женщину не потому, что она красива, но считает ее красивой в оправдание своего вожделения. И точно так же он мечтает о ней не из-за ее «таинственности», но придумывает для нее «тайну» ради своей мечты, той мечты, которую внушает ему не столько природа, сколько само общество, используя для этого все способствующие продолжению рода средства.

— Вот уже тридцать лет, как я наблюдаю в этом кабинете женщин, и обычно они не держат здесь язык за зубами. Так вот, скажу вам: всякий здравомыслящий мужчина читает любую женщину как открытую книгу, видит все движущие ею чувства, как если бы он смотрел через стекло аквариума на плавающих там рыб. Но даже самая умная женщина напрасно будет заглядывать в мир мужчин и подслушивать у его дверей. Они все равно останутся для нее непроницаемой тайной. Доказательство: как бы слабо подчас ни обрисовывались женские характеры писателями-мужчинами, они несравненно глубже той гротескной беспомощности мужских образов, созданных пером романисток.

Они поболтали еще немного, но для нас вполне достаточно уже сказанного. Как бы то ни было, и есть ли тайна в женщине или же ее нет, но в мужчине она несомненна — это тайна того, как женщина может любить его.

Через четверть часа он уже у себя дома. Резкий переход от низменного к возвышенному, от водевильно-судейской пронырливости к запрокинутому лицу женщины, преображенной любовью.

А потом:

— Я виделся со своим адвокатом. Он сказал мне: «Для вашего персонажа есть одно средство (я представил дело так, будто речь идет о моем новом романе). Но нужно, чтобы героиней была молодая девушка, страстно в него влюбленная и бесконечно доверяющая ему, каких теперь уже и не бывает, — античная дева из драмы Корнеля. Может ли она быть в вашей книге?» Я отвечал, что, не будь моя девица корнелевской героиней, она была бы не способна ни на что большое и благородное. «В таком случае, — продолжал он, — вот какое есть средство».

Косталь объяснил ей все дело и показал само письмо. Ему было немного стыдно. Они сидели на стульях, он отодвинул свой — чтобы не видеть ее лица или, быть может, чтобы она не смотрела на него. Но, улыбаясь, она повернулась к нему: