Анна Матвеева - Небеса

О прежних временах Сретенки напоминала скульптурная парочка, составленная из горниста и грудастой пионерки, навеки застывшая в едином салюте. Здесь, вровень с осенним газоном, где досыхали последние петуньи, проходила граница двух миров — и Артем искал в себе силы, чтобы добраться до другого берега. Морщась от холодных ожогов ветра, он стоял у входа в храм, предчувствуя большие перемены и мучаясь желанием уйти прочь. Но и здесь все решилось без его участия: темные тучи, гулявшие вокруг да около, подтянулись к церковному дворику, и ледяной дождь упал как занавес. Артем взбежал по ступеням и уже в притворе столкнулся с отцом Георгием.

— Здравствуй, Артем! Очень рад тебя видеть.

Артем буркнул в ответ что-то уместное случаю, а сам потихоньку озирался по сторонам. Ойлинский храм был темным и душным, как подземелье, и не должен бы напоминать собой Сретенку. Здесь тихо шелестели свечи, сквозь окна сочился свет, и только пахло в обоих храмах одинаково — сладко и грустно. Артем задыхался, чувства тащили за собою здравый смысл будто на аркане…

— Ты петь умеешь? — деловито спросил отец Георгий.

— Петь? — изумился Артем. — Не знаю даже.

— В школьном хоре пел?

— Да вроде было дело. Но зачем…

— Вот давай на клирос — и пой. У нас все поют.

Артем в смятении глянул на батюшку, но тот и не думал издеваться. Поставил его рядом с двумя пареньками и девушкой, которых Артем только теперь заметил, а сам ушагал прочь. Артем хотел было рассердиться, но в это самое время певчие, не дожидаясь, начали, и он заслушался чистым и ясным хором. Внутри росло и распускалось странное, новое чувство, но дать ему воли Артем так и не мог: всего лишь стоял, молчал и слушал. Отец Георгий появился не скоро — наверное, полчаса прошло. Певчие двинулись с места: словно стайка птиц улетала прочь, унося под крылом трели и форшлаги. Батюшка подошел к Артему, который упорно стоял на том же месте будто часовой.

— Петь не буду, — по слову, медленно выдавил Артем, глядя в глаза священнику. — Я поговорить хочу.

Тот сразу стал строгим и внимательным, будто почуял, что вначале взял неверную ноту. Повел гостя на второй этаж, где за высокой дверью располагался кабинет настоятеля, в ближайшем прошлом кабинет директора Дворца пионеров. Артем сжался от страха перед своим решением, но шел упорно, на лестнице заметил мимолетом, что дождь утихомирился и сквозь мелкую капельную рябь в окна подглядывало оробевшее сентябрьское солнце.

Не дожидаясь, пока отец Георгий усядется, Артем начал спрашивать. Он спрашивал о том, что долгие годы томило, грызло его изнутри, о том, чего не нашлось даже в лучших книгах, о том, что он хотел знать на самом деле — а не для преподавателей или экзаменов. Отец Георгий не мог вначале найти даже крошечного зазора для того, чтобы ответить, таким потоком несло Артема. Затем поток поутих, и отец Георгий говорил с Артемом очень долго, хотя если бы спросили Артема, он решил бы, что с начала беседы не прошло и пяти минут. На самом деле стрелки часов дважды совершили полный круг, прежде чем священник впервые глянул на них, и Артем понял, что пора закругляться.

А еще он понял, что обязательно придет сюда завтра. И может быть, даже будет петь.

«Тёма и Жучка», — пошутил Батыр, наблюдая через окно, как Артем с Верой медленно идут через двор; окно было тесно заставлено кульками, запотевшими банками, промасленными свертками. Место для наблюдения все же нашлось — пусть не без труда. Жанар примостилась рядом с пухлым плечом Батыра и тоскливо смотрела вслед влюбленным одногруппникам. Низенькая, будто чайная пара, Вера Борейко впрямь гляделась собачонкой подле высокого Артема, и красотка Жанар злилась на его слепоту — что он нашел в этой каракатице?

Артем Афанасьев с первого семестра смущал собой красивую казашку, но она с восточным благоразумием держалась подле Батыра — пусть толстоватого, зато влюбленного. Насчет Артема Жанар знала наверняка — здесь у нее полное отсутствие шансов. Жанар дождалась, пока Артем с Верой пропали из виду, и только потом отвернулась от окна. С неба летела снежная пыль — мелкая и колючая, как толченое стекло.

Вера сняла варежку и крепко взяла Артема за руку, привычно радуясь теплу его ладони. В детстве, по отцовской прихоти, она немало времени проводила за шахматной доской, и хотя строгая черно-белая игра осталась навсегда в тех же краях, где водятся капроновые ленточки и самошитые мешки для сменки, Вера по-прежнему сравнивала окружающих людей с шахматными фигурами, а жизнь — с бесконечной партией. Больше всего в шахматах Вере нравился тот момент, когда от первоначального горделивого построения на доске не остается и следа — безжизненные тела мертвых коней, затупившиеся пики слонов, пушечное мясо пешек, у которых подклеены снизу мягкие бархатные кружочки, лежали на общем поле брани, пока игроки, кто раскрасневшись, кто закусив длинный локон, выстраивали смертельно опасные комбинации, отправляли уцелевших воинов в бой по скользкой шотландке доски, чтобы потом, увидев простое и ясное решение, скрыть дрожь азарта и по-кошачьи выдохнуть торжествующее: «Шах!»